в своем поместье Карловка в Полтавской губернии, и, хотя ее начинанию последовали некоторые из крупных землевладельцев, приходилось признать, что поставленной цели можно достигнуть только с помощью законодательных мер, которые свое окончательное завершение получили в известном правовом акте от 19 февраля 1861 года.

В ту пору я была еще очень юной, и меня возмущала мысль, что один человек может быть собственностью другого; я всегда чувствовала отвращение к тому, что наши землевладельцы измеряли свое богатство по числу живущих в поместьях живых «душ». При этом я даже не догадывалась, как жестоко эти господа часто злоупотребляли своими правами; но даже когда крестьяне находились в нормальных условиях, сам факт крепостничества казался мне позорным. Моя мать, например, владела в Тульской губернии поместьем с большим количеством крепостных, трудолюбивых людей, некоторые из них приехали в Петербург и за ежегодный оброк могли здесь свободно работать. Среди них имелись такие, которые благодаря торговле разбогатели и даже сумели купить себе дома. Но в качестве крепостных по закону они не могли владеть никакой собственностью, и, таким образом, все необходимые формальности должны были всегда проводиться от имени моей матери, которая соответственно во всех документах числилась собственницей домов. Становится очевидным, какие злоупотребления возникали порой при таких обстоятельствах, если землевладелец не имел намерения действовать честно или если он внезапно умирал и другие наследники занимали его место. Настоящий владелец не имел никакой другой гарантии прав собственности, кроме честного слова своего господина! Я хотела бы рассказать здесь про один очень характерный случай: одна старая дама, уединенно жившая в своем поместье, взяла к себе молодую крепостную девушку, необыкновенно одаренную музыкально, и со временем полюбила ее так, что обращалась с ней как с собственной дочерью и организовала для нее регулярные занятия по всем образовательным предметам. Так как у дамы не было ни детей, ни близких родственников, то она решила удочерить девушку и оставить ей после смерти свое поместье. Но однажды, когда юная воспитанница после прогулки вернулась домой, она обнаружила, что у приемной матери случился удар. Не приходя в сознание, старая дама умерла, так и не успев по закону оформить свои великодушные намерения. Таким образом, прежняя приемная дочь осталась безо всякого имущества в качестве все той же крепостной; наследство ее покровительницы перешло к дальнему родственнику, который никогда не приезжал в эту местность и в поместье послал лишь своего управляющего. Девушке пришлось вернуться в ту деревню, к которой она была приписана, и снова жить в крестьянской семье; можно себе представить, какие муки пережило юное существо после такой катастрофы. К счастью, этот инцидент произошел в 1860 году и несчастная скоро освободилась от своего положения: отмена крепостничества и ей принесла свободу. Со своим племянником, обладавшим так же, как и она, музыкальным талантом, она отправилась в Москву и содержала себя там, давая уроки музыки. Позже ее племянник основал известный церковный хор, который однажды я слышала у госпожи Абазы. «Месса Папы Марчелло» Палестрины[910], исполненная этим хором, произвела на меня тогда очень глубокое впечатление. Среди публики, между знакомыми лицами, я заметила женщину приблизительно сорока лет, обратившую на себя мое внимание простым, наглухо закрытым на все пуговицы черным шелковым платьем. Она внимательно следила за каждым латинским словом мессы, исполняемой хором, и заранее складывала губы, как будто знала весь текст наизусть. Когда позже я осведомилась об этой женщине, то узнала ее историю, которую только что рассказала.

В 1857 году я начала страстно увлекаться литературой и буквально проглотила поэму Лермонтова «Демон», которая тогда еще только в рукописном виде переходила из рук в руки. Избыток своих ощущений я скоро стала изливать в стихотворениях, а также в дневниках, причем дома я находила мало поощрения своему увлечению. Мать часто упрекала меня в безразличии к нашей семейной жизни и добавляла при этом: «Ты всегда ведешь себя так, словно ты — непризнанный гений!» Однако когда осенью 1858 года меня представили Императрице, она приветствовала меня словами: «Не вы ли, милая, сочиняете такие прекрасные стихи?» Я смутилась и отвечала: «В них нет ничего особенного, Государыня». — «Напротив, — возразила она, улыбаясь, — мне их очень хвалили». Действительно, мои маленькие поэтические излияния чувств стали постепенно известными, и иногда мои кавалеры по танцам цитировали мне отрывки из них. Оказалось, что отец потихоньку переписывал некоторые из моих стихов и показывал их друзьям, так они получили распространение и дошли до Императрицы.

Следующую зиму я провела на юге, так как великая княгиня Екатерина заболела и попросила меня сопровождать ее в качестве фрейлины. Мы поехали в Ниццу, и меня тогда очень удивила буйная тропическая растительность на этом маленьком солнечном клочке земли, который в то время еще принадлежал Италии. Среди людей, с которыми мы встречались в Ницце, особенно привлек мое внимание князь Волконский, помилованный Царем декабрист, который жил здесь с женой[911]. Она была одной из тех жен декабристов, которые добровольно последовали за мужьями в ссылку, и потому в моих глазах была увенчана венцом героизма и мученичества. Также я познакомилась с секретарем дипломатического представительства Василием Чичериным, который тогда только что обручился с баронессой Мейендорф[912]. Позднее его сын[913] стал приверженцем революционных идей и в настоящее время достиг мировой известности, став руководителем внешней политики советской России.

В начале 1859 года мы предприняли незабываемое путешествие в Рим, затем из Чивитавеккья доплыли до Марселя. Там нас ожидала большая неожиданность: Новицкий, русский военный уполномоченный в Париже, передал нам длинную телеграмму от великой княгини Елены, направленную дочери. В ней она просила великую княгиню Екатерину безотлагательно ехать в Париж и нанести официальный визит в Тьюлери, поскольку Император Наполеон сделал замечание послу графу Киселеву, что часто русские принцессы в поездках на Ривьеру путешествуют через Францию, но ни одна из них даже не удосужилась навестить Императрицу Евгению. Наполеон ясно дал понять послу, что подобное пренебрежение он рассматривает как оскорбительное нарушение этикета. Назревала война с Австрией, и если даже наш Император и не думал вмешиваться, все же он желал поддерживать хорошие отношения с Францией и лишний раз не расстраивать Императора Наполеона. Таким образом, он высказал пожелание, чтобы великая княгиня Екатерина нанесла Императрице Евгении визит, согласно приличиям. Эта телеграмма произвела на великую княгиню Екатерину действие разорвавшейся бомбы. Она находилась на предпоследнем месяце беременности, и в ее положении брать на себя тяготы подобного визита казалось невозможным. Супруг ее, герцог Мекленбургский[914], раздумывал, пристало ли ему, немецкому князю, заключившему союз с