Целью этой реформы было улучшение материального положения духовенства, как будто у государства не было других средств, чтобы достигнуть этой цели! В результате крестьяне стали равнодушны к церкви, так как церковные службы потеряли приличную обряду церемониальную пышность. Вместо этого в деревню рекой потекла водка, поскольку систему откупов заменила государственная монополия на алкоголь. Вскоре стали проявляться явные признаки обеднения крестьянских хозяйств. Уже во время министерства Валуева была создана комиссия, которая должна была изучить на местах создавшееся положение[938]. Эта комиссия красноречивыми цифрами доказала, что крестьянство обеднело и рано или поздно полностью обнищает. Ужасный голод в Самаре, который сначала утаивали, но в конце концов не могли больше скрывать, вскоре подтвердил правильность выводов комиссии[939]. Что делалось для предотвращения такой угрожающей крестьянам опасности? Ничего! Сообщения комиссии несколько лет лежали под сукном, пока в 1880 году для той же цели не была образована так называемая Кахановская комиссия[940]. Как легко можно было еще тогда предотвратить ту беду, которая позже разрушила Россию! Тогда революционная пропаганда еще почти не находила отзвука в народе, который составлял все еще основную опору монархии. Но никто всерьез не обратил на это внимание! Мало того, вся общественная и духовная жизнь сосредоточилась лишь в узком, словно заколдованном, круге царского двора и правительства. Отсюда исходили все интриги, влияния, решения и опасения, и они были так далеки от реальной сарматской России, как будто речь шла о двух различных планетах. Высшая власть вообще не знала настоящую Россию.

Зловещие тучи стали появляться на горизонте внешней политики. Начались волнения южных славян. Для этого и так было вполне достаточно причин, но дополнительную смуту вносили агенты нашего посла в Константинополе, графа Николая Павловича Игнатьева, который мечтал о блестящем реванше после Крымской войны и считал, что пришло время для падения Османской империи. В мечтах он мнил себя низвергающим полумесяц и водружающим крест на Айя-Софии[941]. Комитеты до самого конца усердно работали[942]. Их представители объезжали всю Россию и в пламенных речах проповедовали крестовый поход за освобождение угнетенных славян от ига ислама. И в самом деле, вскоре многочисленные добровольцы устремились на берега Дуная, предлагая свои меч и жизнь за «святое дело». Но кто были эти люди? Большей частью неудачники, авантюристы, сыновья помещиков, которые пропили или проиграли свое имущество, отставные лейтенанты и офицеры запаса армейских корпусов — одним словом, сброд, который можно легко склонить на любое рискованное предприятие. Конечно, среди них имелись и убежденные люди, которые были увлечены идеалами славянофильства и искренне верили, что русский народ призван защищать дело славянства по всему миру. Такими мечтателями были братья Киреевы[943], которые искренне верили, что это искусственное движение выражает неукротимые чаяния русского народа, а война является поистине крестовым походом. Младший из двух братьев, бывший офицер гвардии, поспешил лично принять участие в войне и пал в одном из первых боев[944]. Славянофильские круги были неутомимы в своей деятельности и даже пытались повлиять на Императрицу с помощью придворных дам. Графиня Антонина Дмитриевна Блудова, графиня Александра Андреевна Толстая и Екатерина Федоровна Тютчева изо всех сил старались оказать влияние на престолонаследника и нашли у него сочувствие. Он открыто покровительствовал добровольцам и разрешал действующим офицерам Петербургского округа отправляться в Сербию в армию Черняева, не прерывая их службы в России. Когда начиналась вся эта лихорадочная деятельность, Император находился за границей и там в беседе с министрами и политиками выражался самым решительным образом против активного вмешательства России в сербско-турецкий конфликт. Казалось, на некоторое время позиция Императора оказала успокаивающее действие на военную истерию, но вскоре стало очевидно, что трудно погасить однажды разожженный огонь. Осенью сербская армия потерпела полное поражение, и Сербии грозила гибель. Только тогда Император вмешался и остановил, казалось, неизбежную катастрофу, официально выступив в защиту сербов. Теперь каждый понял, что новая война с Турцией неизбежна. Я всегда была против этой войны. Теперь же с горечью поняла, как мы неминуемо втягиваемся в конфликт. Мне казалось, что у нас более чем достаточно своих внутренних проблем, особенно касающихся крестьян. Даже учитывая только это, нужно было избежать войны. Однако нашему бедному народу в который раз было предназначено взвалить на себя тяжелое бремя новых военных расходов и кровавых жертв. Мне казалось, что наша озабоченность идеалами славянства заставляет нас забыть, что мы являемся еще и русскими людьми, и потому я совершенно не разделяла военный энтузиазм общества. Если я не удивлялась воодушевлению славянофилов, то все же никак не могла понять, почему здравомыслящая петербургская интеллигенция выступала за войну; но скоро я получила объяснение этому. Однажды меня навестил Николай Андреевич Ермаков и довольно долго говорил со мной о славянском вопросе. Когда я пояснила ему, что не понимаю его интереса к этой проблеме, он ответил: «Какое мне дело до славян! Я думаю только о России. Не думаете ли Вы, что это освободительное движение бесследно пройдет мимо нас? Неужели вы не слышите в нем отчаянный призыв к нашей собственной свободе? Вы думаете, что после освобождения наших младших братьев на Балканах мы сможем опять вернуться к прежнему произволу и бесправию? Это невозможно!» Глаза за стеклами очков гневно сверкали. «И если мы не получим свободы, то дела властителей пойдут плохо — личная безопасность династии и самого Императора окажутся под грозой». Он внезапно умолк, встал и поспешно ушел. Его слова удивили и смутили меня, так как, без сомнения, он выразил взгляды всего своего круга — прогрессивно настроенной интеллигенции. Меня всегда заботило положение наших крестьян, а в те дни я снова и снова не переставала удивляться тому, что наше общество, которое так пеклось о благоденствии сербов и болгар, ни на минуту не подумало о собственных крестьянах. Я часто высказывала мысль, что надо хотя бы часть огромной суммы денег, собранных для балканских славян, использовать для собственного народа, но никто не обращал внимания на мои слова.

Зимой 1876 года я много времени проводила с княгиней Волконской, меня связывал с ней ряд общих интересов: так, например, мы вместе изучали древние религии и историю. Елизавета Григорьевна переводила на русский язык знаменитое сочинение Роулинсона, который открыл новые научные горизонты в ассирийской клинописи[945]. Я проводила у нее вечера, на которых обычно присутствовала ее мать[946], и Елизавета Григорьевна читала нам вслух свою работу. Пожилая княгиня Мария Александровна слушала нас с удивлением: «C’est incroyable, ce qu’intéresse les jeunes femmes d’à présеnt»[947], —