предотвращения действий непосредственно перед их выполнением. Это чревато потерей времени, поскольку ничего нельзя сделать до тех пор, пока не будут найдены приемлемые альтернативы. Цензоры избегают пустой траты времени, вмешиваясь раньше. Они не ждут кануна действия, чтобы ему воспрепятствовать; цензоры начинают действовать, когда остается время на выбор альтернатив. Далее, вместо того чтобы блокировать мышление, цензор просто «отклоняет» мысль в приемлемом направлении.

Да, цензоры очевидно эффективнее супрессоров, но за это приходится платить свою цену. Чем глубже мы погружаемся в прошлое, тем больше у нас способов «реанимировать» изобилие нежелательных ментальных состояний. Соответственно, чтобы предотвратить возникновение конкретного ментального состояния, цензор раннего действия должен научиться распознавать все те состояния, которые могли бы предшествовать данному. Иными словами, со временем для каждого цензора потребуется немалый объем памяти. Насколько нам известно, каждый человек накапливает миллионы «подцензурных» воспоминаний, чтобы избегать появления неэффективных или даже вредных мыслительных структур.

Почему бы не углубляться дальше в прошлое, чтобы отвергать нежелательные действия еще раньше? Ведь в этом случае перехватывающие агенты могли бы добиваться большего с меньшими усилиями, а мы сами, выбирая правильные варианты достаточно рано, могли бы решать трудные задачи без ошибок. К сожалению, этого невозможно добиться только при помощи цензоров. Дело в том, что, по мере «погружения» цензоров в прошлое, объем памяти, необходимой для предотвращения любых возможных неправильных действий, растет экспоненциально. Чтобы решить трудную задачу, мало знать, что что-то может пойти не так. Нужен еще некий позитивный план.

Как уже упоминалось выше, куда проще осознать, чем занят ум, нежели понять, чего он не делает, а это означает, что мы не можем использовать самоанализ для постижения деятельности данных «запрещающих» агентов. Подозреваю, что это обстоятельство изрядно искажает психологические теории; лишь признав значимость цензоров и других структур «отрицательного распознавания», мы обнаружим, что они составляют значительную часть нашего разума.

Иногда наши цензоры и супрессоры сами подлежат подавлению. Чтобы составить некий долгосрочный план, например, нужно обрести такой стиль мышления, который очищает ум от мелочей и отвергает мелкие препятствия. Но это может быть непросто, если действует слишком много цензоров; они заставляют нас отвергать стратегии, которые не гарантируют успех, и «хоронят» наши наметки планов прежде, чем мы успеваем приступить к их выполнению.

27.4. Исключения в логике

Прилаживаю к мысли мысль —

Нижу их на иглу —

Но разбегаются они,

Как бисер на полу[43].

Эмили Дикинсон

Мы живем, приобретая и накапливая знания, однако постоянно сталкиваемся с исключениями и ошибками. Полное, идеальное знание кажется недосягаемым. Это означает, что мы должны идти на некоторый риск, дабы нас не парализовала трусость. Но чтобы избежать случайностей, нам нужно накапливать знания двух дополнительных разновидностей:

Мы ищем «островки цельности», на которых обыденное мышление представляется безопасным. А еще мы стремимся отыскать и отметить небезопасные границы этих областей.

В цивилизованных сообществах специально обученные люди выставляют знаки, предупреждающие о резких поворотах, тонком льду и возможности встречи с опасными животными. Так же поступают и наши философы, сообщая нам свои парадоксальные открытия – например, известную басню о лжеце, который сознавался во лжи, и о брадобрее, который брил всех людей, не бреющихся самостоятельно[44]. Эти ценные уроки дают нам понять, о чем не следует думать; они суть интеллектуальные аналоги эмоциональных цензоров из теории Фрейда. Любопытно, сколь часто мы наслаждаемся парадоксальной бессмыслицей (когда дойдем до раздела, посвященного шуткам, станет понятно, почему это так). Стоит присмотреться внимательнее, и мы обнаружим, что в большинстве шуток говорится о запретах, травмах и прочих способах нанести вред – а логические бессмыслицы тоже причиняют вред.

Мы учим детей не переходить дорогу, если нет уверенности, что приближающийся автомобиль снижает скорость. Но что значит «уверенность»? Никто и никогда не сможет «доказать», что автомобиль обязательно остановится – или, скажем, что мы его непременно заметим: а вдруг какой-то сумасшедший ученый придумал, как делать автомобили невидимыми? В повседневной жизни нам приходится иметь дело с «обычным», а не с «истинным». Потому мы лишь можем просить детей, чтобы они смотрели по сторонам, прежде чем переходить дорогу. В реальном мире нет смысла ожидать абсолютной уверенности.

К сожалению, не существует простых и надежных способов обойти несоответствия здравого смысла. Соответственно каждый из нас должен научиться различным способам избегать ошибок. Почему нельзя полагаться в этом сугубо на логику? Ответ заключается в том, что идеальная логика редко себя оправдывает. Среди причин можно упомянуть необходимость в «совершенных» правилах размышлений. Впрочем, куда более серьезная причина – это необходимость в наличии «совершенных» основ для наших доводов. Практически невозможно представить какие-либо факты о реальном мире, которые на самом деле были всегда верны. Мы приводили в пример фразу «Птицы умеют летать». Это утверждение распространяется на «типовых» птиц, но неприменимо к птицам, посаженным в клетки, тем, у кого подрезаны крылья, и тем, на кого чрезмерно давит сила тяжести. Другой пример: когда нам говорят, что Ровер – кличка собаки, мы воображаем себе пса с хвостом (ведь у типичной собаки, по нашему фрейму, должен быть хвост). Но если выяснится, что у Ровера хвоста нет, разум вовсе не самоуничтожится; да, мы изменим фрейм для Ровера, однако все равно будем ожидать, что у большинства прочих собак хвост имеется.

Исключения – неотъемлемая черта жизни, поскольку лишь отдельные «факты» всегда истинны. Логика терпит неудачу, потому что пытается найти исключения из этого правила.

27.5. Шутки

Два сельских жителя решили пойти на охоту за птицами. Они взяли ружья и двинулись с собакой на поля. Ближе к вечеру, по-прежнему без добычи, один сказал другому: «Наверное, мы делаем что-то неправильно». «Да, – согласился второй охотник, – может, мы слишком низко подкидываем собаку».

Почему шутки оказывают столь специфическое психологическое воздействие? В 1905 году Зигмунд Фрейд опубликовал книгу[45], объясняющую, что мы создаем цензоров в наших умах в качестве барьеров против «запрещенных» мыслей. По его словам, большинство острот составляют истории, призванные обмануть цензоров. Сила шутки проистекает из описания, которое подходит двум разным фреймам одновременно. Первое значение должно быть прозрачным и невинным, а второе, замаскированное значение, будет предосудительным. Цензоры опознают лишь первое значение, поскольку они слишком просты, чтобы проникнуть за маскировку и отыскать запретный смысл. Когда первая интерпретация прочно утверждается в уме, заключительное слово или фраза внезапно изменяют смысл истории. «Подцензурная» мысль проскользнула наружу; запретное желание было удовлетворено.

Фрейд предполагал, что дети создают цензоров в ответ на запреты со стороны родителей