состояния, которые породили «подцензурные» мысли. На это требуется некоторое время, в течение которого наши кратковременные воспоминания задействуются полностью – и это, естественно, препятствует любым попыткам других процессов изменить данные воспоминания.

Как что-то подобное могло появиться? Как и улыбка, смех обладает любопытной двусмысленностью, он сочетает в себе элементы привязанности и симпатии с элементами отвержения и агрессии. Возможно, все эти унаследованные от предков способы социальной коммуникации вместе породили единый и абсолютно непобедимый способ заставить другого человека прекратить деятельность, которая кажется нежелательной или смешной. Если так, то не случайно в таком множестве шуток смешиваются в разных пропорциях забава, жестокость, сексуальность, агрессия и абсурд. Юмор, должно быть, развивался заодно с нашими способностями критиковать себя, начинался с простых внутренних супрессоров, которые затем превратились в более сложных цензоров. Быть может, впоследствии они выделились и проникли в слои «мозга Б», который обретал все больше возможностей прогнозировать поведение и манипулировать поведением исходного «мозга А». В этот момент, вероятно, наши предки начали испытывать то, что гуманисты называют «угрызениями совести». Впервые в истории животные стали осмыслять собственную умственную деятельность и оценивать свои цели, планы и намерения. Это «открытие» наделило нас новыми способностями – и одновременно сделало уязвимыми перед концептуальными ошибками и неэффективными действиями.

Наш агент юмора «усваивается» уже во взрослой жизни, когда мы учимся добиваться нужного эффекта целиком в собственном уме. Нам больше не нужно потешаться над другими, поскольку мы учимся стыду, безмолвно смеясь над своими ошибками и промахами.

27.8. Правильный юмор

Мне могут возразить, что «цезурная» теория шуток является слишком узкой и не способна выразить природу юмора. Как насчет, спросят меня, всех остальных ролей, которые юмор играет в развлечениях и общении? Мой ответ будет таким же, как ранее: у нас нет ни единой сколько-нибудь внятной теории, объясняющей психологию взрослых. Чтобы понять, как работает чувство юмора взрослого, нужно выяснить, как вообще работает ум, поскольку юмор неразрывно связан с прочими мыслительными процессами. Я вовсе не хочу сказать, что вся суть юмора сводится исключительно к обучению цензоров. По мере эволюционирования, как и в случае любого другого биологического механизма, юмор должен был использовать те механизмы, что уже существовали, и «перенимать» у них какие-то полезные функции. Голос используется для многих социальных целей, а механизмы юмора, помимо основного назначения, используются для достижения результатов, не столь прочно «привязанных» к памяти. Во взрослой жизни эффект «функциональной автономии» может затруднить распознавание исходных функций не только юмора, но и многих других проявлений взрослой психики. Чтобы понять, как действуют чувства, нужно выявить их «эволюционные» и индивидуальные истории.

Мы видели, насколько нам важно узнавать об ошибках. Чтобы не повторять былых ошибок на своем опыте, мы перенимаем знания наших старших родственников и друзей. Но возникает особая проблема, когда мы говорим другому человеку, что что-то не так; если наши слова будут интерпретированы как выражение неодобрения и отвержения, они могут привести к ощущению боли и потери – и обернуться разрывом социальных отношений. Соответственно, чтобы указать на ошибки кому-то, чью лояльность и любовь мы хотим сохранить, нужно делать это в некоей примирительной манере. А потому у юмора развивались «обезоруживающие» способы выполнить данную, преимущественно неприятную работу! Мы же не хотим, чтобы получатель «убивал посланника, приносящего дурные вести», особенно когда такой посланник – мы сами.

Многие как будто искренне удивляются, когда им объясняют, что юмор связан с неприятным, болезненным, вызывающим отвращение. В некотором смысле в большинстве шуток нет ничего юмористического, кроме, быть может, той ловкости, с которой маскируется их гнусное содержание; часто суть шутки сводится к простому посылу: «Посмотри, что случилось с кем-то другим, и порадуйся, что это случилось не с тобой». В этом отношении большинство шуток на самом деле вовсе не фривольно: они отражают самые серьезные проблемы. Почему, кстати, шутки обычно кажутся менее забавными, когда мы слышим их повторно? Потому что цензоры учатся непрерывно и готовятся действовать быстрее и эффективнее.

Но отчего же некоторые шутки, особенно с «запретным» сексуальным подтекстом, воспринимаются как уморительно смешные столькими людьми? Почему наши цензоры так долго к ним адаптируются? Здесь стоит, пожалуй, вернуться к объяснению длительных привязанностей, увлечений, сексуальности и траура. Дело в том, что эти сферы связаны с личными идеалами, их воспоминания после формирования меняются крайне медленно. То есть своеобразная устойчивость сексуального юмора может объясняться тем, что цензоры человеческой сексуальности относятся к «медлительным ученикам», этаким детям с задержкой в развитии. На самом деле можно утверждать, что они суть такие дети – «замороженные» рудименты наших ранних личностей.

Глава 28

Разум и мир

Перемены

Каждое событие уникально.

Ничто не происходит дважды.

То, что случилось, не повторится.

Второго случая может не быть.

Даже зубцы шестеренки изменятся

К тому моменту, когда сцепятся снова.

Хотя они кажутся неизменными,

На самом деле все эти материальные

   предметы медленно изнашиваются.

Что касается менее материального,

                                     оно течет,

Меняя формы и места

В памяти и в надеждах

Двадцати семи тысяч дней.

Но все же я называю одним именем

Колеблющееся море,

Хотя в нем десять миллиардов волн,

Составляющих меня.

Теодор Мельнечук

28.1. Миф о психической энергии

Почему рассерженные люди ведут себя так, словно им необходимо выплеснуть хотя бы толику агрессии, и, если достойного объекта для «выпуска пара» не обнаруживается, обращают свой гнев на непричастных – скажем, начинают ломать вещи? Поневоле возникает впечатление, будто наши чувства способны накапливаться, будто некие жидкости внутри тела. В старину ученые соотносили эти чувства с так называемыми гуморами наподобие желчи и крови. Сейчас подобные теории благополучно забыты, но мы по-прежнему рассуждаем о психической энергии, о побуждениях, о том, что эта энергия истощается и что мы действуем «по инерции». Неужели в уме действительно существуют некие «запасы психического»? Если да, то как они создаются и хранятся, как становятся доступными и затем расходуются? Каковы их отношения с теми параметрами, о которых мы читаем в технических книгах – сопоставимы ли эти величины между собой? Ответ заключается в том, что слова вроде «энергии» и «силы» в повседневной речи употребляются весьма произвольно. Да, у них отчасти сохранились коннотации многовековой давности, когда за этими словами стояли распространенные в тогдашнем обществе представления о жизни. В ту пору