или просто взрослых. Это объясняет, почему так много шуток связано с запретами жестокости, сексуальности и прочих тем, которые в человеческих сообществах обыкновенно «окутаны флером» вины, отвращения или стыда. Но Фрейда беспокоило что его теория не способна объяснить «бессмысленные шутки», которые, похоже, очень нравятся людям. Дело в том, что эти шутки как будто не связаны с социальными запретами. В итоге Фрейд отказывался понимать, почему люди смеются над шуткой о ноже, который лишился лезвия и рукояти.

Было предложено несколько объяснений бессмысленных шуток, но в конце концов Фрейд пришел к выводу, что ни одно из этих объяснений не является удовлетворительным. Одна теория утверждала, что люди рассказывают бессмысленные анекдоты ради удовольствия заставить слушателя ждать полноценной шутки, а затем его разочаровать. Другая теория гласила, что бессмыслица отражает желание вернуться в беззаботное детство, когда ребенку «доставляет очевидное удовольствие… экспериментировать с этим материалом. Он соединяет слова, не связывая этого соединения со смыслом слов, чтобы достигнуть эффекта удовольствия, получаемого от их ритма или рифмы». Фрейд добавлял:

Это удовольствие ему постепенно воспрещается и, наконец, ему остается дозволенной лишь имеющая смысл связь слов. В более позднем возрасте эти стремления невольно ищут выхода из заученных ограничений в употреблении слов…[46]

Третья теория Фрейда предполагала, что юмор есть способ предотвратить страдания – не зря же в отчаянных ситуациях мы шутим, словно реальный мир кажется нам не более чем игрой. Фрейд считал, что именно так Суперэго пытается успокоить дитя-Эго, отвергая реальность; но эта идея его смущала, поскольку подобная доброжелательность противоречила образу обычного сурового и строгого Суперэго.

Несмотря на многочисленные сомнения и оговорки Фрейда, он, на мой взгляд, был прав. Стоит осознать, что обыденное мышление требует от цензоров подавления неэффективных ментальных процессов, как все разнообразные формы шуток начинают казаться более похожими. Абсурдные результаты размышлений должны табуироваться столь же тщательно, как социальные ошибки и безумие! Вот почему «бессмысленные» мысли могут показаться такими же смешными, как и антиобщественные.

27.6. Юмор и цензура

Часто спрашивают, способен ли компьютер обладать чувством юмора. Этот вопрос кажется естественным для тех, кто воспринимает юмор как приятную роскошь, без которой вполне возможно обойтись. Но я утверждаю совершенно противоположное: юмор имеет практическое, не исключено, важнейшее значение для нашего обучения.

Когда мы учимся «серьезно», результатом учебы будет изменение отношений между обычными агентами. Но юмористический контекст обучения оказывает воздействие на отношения агентов с нашими цензорами и супрессорами.

Иными словами, моя теория заключается в том, что юмор неразрывно связан с обучением цензоров; прежде всего это касается «негативного» мышления, пусть мы редко отдаем себе в этом отчет. Зачем использовать столь своеобразную «среду», как юмор, для подобной цели? Дело в том, что нам необходимы четкие различия между позитивными, ориентированными на действия воспоминаниями – и негативными, «тормозящими» воспоминаниями, воплощенными в наших цензорах.

Позитивные агенты памяти должны узнавать, какие ментальные состояния желательны.

Негативные агенты памяти должны узнавать, какие ментальные состояния нежелательны.

Поскольку эти два типа обучения требуют различных мыслительных процессов, естественно было ожидать появления социальных сигналов, оповещающих о данном различии. Когда происходит то, что кажется нам правильным, мы одобряем такое поведение, и в результате в памяти откладываются позитивные знания. Однако, когда кто-то поступает, по нашему мнению, глупо или неправильно, мы осуждаем его или насмешничаем; в памяти фиксируется негативное отношение. Подозреваю, что осуждение и смех оказывают несколько разное воздействие: осуждение и брань порождают супрессоры, тогда как смех порождает цензоров. Соответственно эффект насмешки ведет к перерывам в нашей текущей деятельности. Это связано с тем, что процесс создания цензоров лишает нас возможности использовать наши вре́менные воспоминания, которые приходится «замораживать» для фиксации последних ментальных состояний.

Супрессорам достаточно знать, какие ментальные состояния нежелательны.

Цензоры должны помнить и узнавать, какие ментальные состояния нежелательны.

Чтобы понять, почему юмор столь часто связан с запретами, примем за данность, что нашими наиболее продуктивными формами мышления являются те, которые наиболее подвержены ошибкам. Мы можем допускать меньше ошибок, ограничившись осторожными «логическими» рассуждениями, но так у нас появится меньше новых идей. Большего можно добиться при помощи метафор и аналогов, пускай они тоже не лишены изъянов и часто вводят в заблуждение. Думаю, именно поэтому столько шуток опирается на признание недопустимых сравнений. Почему, кстати, мы крайне редко признаем негативный характер юмора как такового? Возможно, у этого «отрицания» есть забавный побочный эффект: отвергая «подцензурные» мысли, наши цензоры заодно блокируют мысли о себе – и делают себя невидимыми.

Перед нами объяснение проблемы бессмысленных острот, беспокоившей Фрейда. Табу, которые формируются в социальных структурах, можно узнать только от других людей. Но иначе обстоит дело с ошибками интеллекта: ребенку не нужен никакой друг, который отругает его, если башня упадет, если этот ребенок сунет ложку в ухо – или «зацепится» за мысль, которая создаст в его разуме бесплодную петлю. Если коротко, мы можем самостоятельно выявить многие из своих интеллектуальных ошибок. Теория острот Фрейда основывалась на идее о том, что цензоры подавляют мысли, которые признаются «предосудительными» близкими нам людьми. Фрейд попросту упустил из вида тот факт, что неэффективные рассуждения столь же предосудительны, а потому не менее «смешны» – в том смысле, что их тоже требуется подавлять. Нашим цензорам нет необходимости проводить различие между социальной некомпетентностью и интеллектуальной глупостью.

27.7. Смех

Что подумает марсианский пришелец, увидев смеющегося человека? Зрелище должно быть поистине ужасным: яростные жесты, содрогания тела, грудная клетка бурно вздымается и опадает, воздух оглашают жуткие звуки, и ощущение такое, будто человек одновременно хрипит, лает и задыхается; лицо искажается гримасами, в которых улыбки словно сливаются с зевками, рычаниями и хмурыми взглядами. Что способно вызвать такой, уж простите, припадок? Наша теория дает простой ответ.

Функция смеха состоит в том, чтобы нарушать размышления других людей!

Когда мы видим и слышим смеющегося человека, это порождает такой хаос в нашем уме, что мы не в состоянии продолжать мыслить здраво. Нелепость ситуации мешает нам «сохранять серьезность». И что дальше? Наша теория снова приходит на помощь.

Смех фокусирует внимание на текущем состоянии ума!

Смех словно фиксирует текущее состояние ума и сводит всякую возвышенность к нелепости. Дальнейшие размышления невозможны, все внимание сосредотачивается на шутке. Каково функциональное значение этого «эффекта окаменения»?

Мешая «принимать всерьез» текущие мысли и тем самым помогая им развиваться, смех дарит время на создание цензоров, контролирующих подобные ментальные состояния.

Чтобы создать или улучшить цензора, нужно зафиксировать те последние ментальные