вызывать к себе босую публику да задавать всевозможные вопросы про ночь накануне дня святого Иоанна, про стачку работяг, про Пятраса Летулиса и его семью. Гужасова Пракседа накануне 16 февраля похвасталась в школе перед пятиклассниками, что ее крестный, хоть тресни, поймает до весны разбойника Пятраса и тогда заделается большим уездным начальником. Пракседе не надо будет снимать в Утяне квартиру, когда придется ходить в гимназию. Кратулисова Виргуте, возмутившись, что Пракседа хочет нажиться на чужой беде, облила ее чернилами и обозвала ее крестного вором и убийцей, которого Пятрас Летулис скоро сотрет в порошок. Не только Мешкяле он сотрет. Всех Иуд и сволочей, которые ночью стоят на дороге у Летулиса, чтоб он не мог попасть в баньку Швецкуса к Стасе Кишките и своему сыночку.

Залитая чернилами Пракседа, вопя не своим голосом, помчалась домой и вскоре вернулась с матерью. Эмилия Гужене высыпала в угол горсть гороха и потребовала от учительницы Кернюте, чтобы та тотчас же поставила на колени преступницу Виргуте. Когда Кернюте не послушалась, обозвала ее потаскухой, выкинувшей сукой, кумой ублюдков и сама попыталась отвести Виргуте в угол. Ухо ей до крови исцарапала. Хорошо еще, что девочка — проворная, будто хорек — укусила госпожу Эмилию в грудь, убежала из школы прямо к своей крестной матери Розалии и рассказала ей все от начала до конца. У Розалии кровь вскипела. Выбежала простоволосая на двор, поймала по дороге из школы домой госпожу Эмилию и, уложив ее в сугроб, привела в чувство, всю пудру с лица стерла да всю прическу испортила. Дети, окружив помятую Гужене, нарадоваться не могли и кричали ура победительнице. Однако добрый час спустя Микас и Фрикас, с помощью Анастазаса, уже вели Розалию Чюжене в кутузку, а Тамошюс Пурошюс, встретив ее у двери, низко поклонившись, потребовал отдать ладанки.

— Ради бога! Почему?

— Дабы не повесилась и честным патриотам-католикам завтра праздник не испортила. Хе-хе.

— Смеется тот, кто смеется последний, ты, полицейская гнида! — ответствовала Розалия. — Я всем вам еще боком выйду. Всем! Иди и скажи своему начальнику, что сегодня ночью увижу его во сне, как он на одном осле с госпожой Эмилией скачет. Прямо в пропасть. А ты, Пурошюс, будешь привязан к хвосту этого осла. Вместе с Анастазасом и прочими легавыми вашего участка.

— Ой, как страшно! Я уже дрожу, Розалия. Посоветуй, что мне делать!

— Бросай свою собачью службу, пока не поздно. Исповедуйся у порядочного ксендза.

— Ты за меня не переживай.

— Не за тебя! За твоего Габриса.

— Чем тебе мой сын помешал, ведьма старая?

— Не приведи господи Иудой быть. Не приведи господи — сыном Иуды, — ответила Розалия, направляясь в кутузку. — Спокойной ночи, ирод. Чтоб у тебя кишки скрутило, между нами бабами говоря! Тебе и всем твоим дружкам!

Пожелания Розалии Чюжене чуть было не исполнились. В полночь возле участка грохнул адский выстрел. Один. Другой. Третий! Пурошюс решил, что это господин Мешкяле в пьяном виде салютует по случаю годовщины независимости или демонстрирует свою меткость перед воронами, которые с вечера, усевшись на высоком тополе возле участка, очень уж каркали — предсказывая оттепель или беду. Но вскоре прилетел запыхавшийся Дичюс и по приказу господина Мешкяле велел вставать. Оказывается, эти три выстрела были пущены неведомой рукой в окно комнаты Мешкяле. Слава богу, хозяин покамест еще жив, хотя одна из пуль угодила прямо в его подушку. Прибежав на место происшествия, Пурошюс застал всю полицию и шаулисов городка во главе с Чернюсом. Они стояли, окружив высокий тополь, под которым нашли место, где мужчина стоял и мочился. Точь-в-точь, как у гумна Яцкуса Швецкуса. Только вместо окурков — три ржавые винтовочные гильзы валяются. Не только Пурошюс да Швецкус... Все, кто сбежался на выстрел, были потрясены. Такого в Кукучяй не случалось за все время независимости.

— Я вам говорю, это дело работяг. Это они наши винтовки сперли во время польского ультиматума. Они! Пошли быстрее. Работяги теперь у Кратулиса сидят и водку пьют. Надо делать обыск у всех подряд! Пока след этого мерзавца не остыл. Никуда он не денется!

— А кто он? — спросил Гужас, терпеливо выслушав Анастазаса.

— Тот самый, который летом меня хотел укокошить возле гумна Швецкуса. Пятрас Летулис — кто же еще!

— У тебя опять в голове помешалось, братец.

— Иди ты знаешь куда, господин Гужас!

— Это ты иди, господин Тринкунас. Ты! У тебя, как вижу, со страху кишки скрутило.

— Молчать! Цыц! — помрачнел господин Мешкяле. — Я бегу звонить в Утяну, Микас и Фрикас — за мной, а ты, господин Гужас, веди мужчин в квартал босяков. Ни одной живой души не выпускать из домов до моего приказа! Ни одной! Ясно, значится?

— Господин начальник. Тут что-то не так... Выставим себя на посмешище в день независимости. Без ножа нас зарежет Кулешюс...

— Не возражать! Исполнять. Не в тебя... в меня целились, значится, господин Гужас. Против меня покушение!

— Воля ваша, — ответил Гужас и сердито потащил свое пузо по сугробам. Вслед за ним — все шаулисы да Пурошюс со Швецкусом. Когда они скрипели по снегу мимо кутузки, Розалия забарабанила кулаками по стене и дурным голосом завопила:

— Пятрас! Пятрюкас, это ты?

— Это я — Тамошюс, ведьма старая! — хихикнул Пурошюс. — Не тот сон тебе померещился, какой хотела. Иду в гости к твоему Йонасу. Может, поклон передать? Он, слыхал я, у Кратулиса обмывает свое соломенное вдовство, за свою и нашу общую независимость пьет, за здравие президента нашего молитву творит и бога благодарит, что работы не имеет.

Пурошюс бы еще языком молол, но Швецкус ткнул его кулаком под бок. По дороге прямо к кутузке двигалась толпа мужчин, над которой поднимались к небу клубами пар и табачный дым.

— Иисусе. Босяки. Я же говорил, — простонал Анастазас. — Господин Гужас, доставайте револьвер. Там Пятрас Летулис. Я вижу. Вон! Первый! С винтовкой!..

— Молчи, придурок.

— Я в участок бегу.

— Стой.

— Иисусе. Попался.

— Вам как вам. А мне-то конец, — просипел Яцкус Швецкус.

— А ты в штаны клади, — злобно хихикнул Пурошюс. — Вонючего убивать не станут.

—