– Значит, на этом наша дискуссия заканчивается, – подытожила мисс Шилоклювка. – Мы отправимся во Флориду. При условии, что Панпитликум можно отремонтировать и стабилизировать – сегодня ему успели причинить некоторый ущерб.

– И сколько времени на это уйдет? – полюбопытствовала Эмма.

– Я уже обсудила этот вопрос с Хароном и мисс Дрозд. Они утверждают, что несколько часов. Так что на этом этапе предлагаю всем, кто не причисляет себя к имбринам, пойти поспать.

* * *

На Акр спустилась ночь. Дневной свет померк в окнах, но зеленый отблеск Одеяла – нет. Оно продолжало окрашивать все вокруг нездоровой, тошнотной бледностью. Газовое освещение не работало – без сомнения, спасибо Каулу, – и Эмма обходила залы и комнаты одну за другой, везде зажигая свечи. Харон, Перплексус и большая часть имбрин трудились в подвале, ремонтируя Панпитликум: мы слышали лязг их инструментов через пол. Тварь, проникшая в дом, когда мы ушли в петлю мисс Крачки, уничтожила не только значительный фрагмент нижнего коридора Панпитликума, разнеся в щепки множество дверей, но и испортила важнейший трубопровод, соединявший комнаты петель с расположенными внизу механизмами. Починка его была делом понятным, сказал Харон, но от этого не более простым… и уж точно не более быстрым.

Каул никуда не делся – он так и торчал снаружи дома. Пел какую-то старую песню на древнем языке – крутил ее раз за разом в течение, наверное, часа: мы слышали его голос сквозь стены – причем такой низкий, что пение выходило подпороговое, почти неслышное… зато ощущаемое. Что это вообще было? Заклинание какое-то? Или психологическая пытка? Или он, наконец-то, полностью и бесповоротно спятил? Пальчики у него тем временем так отросли, что он обернул ими дом уже десять раз. Теперь во все окна было видно только их – тянущиеся во всех направлениях, перекрывающие друг друга щупальца; они медленно шевелились и извивались, как змеиное гнездо. Может, он отчаялся вытащить нас из дома и решил просто задушить?

Чего, разумеется, сделать пока не мог – пока миниатюрное Одеяло имбрин продолжало работать. Оно же не давало ему насылать физические казни внутри дома – зато в его распоряжении оставалась еще одна, куда более коварная казнь, которую он не стеснялся пустить в ход: умственная. Воздух в доме сделался холодный и застоялый, атмосфера – гнетущей. Будь это давление на психику послабее и не сопровождайся странным, ползающим под кожей зудом, я списал бы все на усталость и эмоциональную отдачу от проигранной битвы. Но оно было очень неестественное – и такое осязаемое, что хоть пальцами из воздуха бери. Каул наводнял дом отчаянием.

Имбрины распорядились, чтобы все их подопечные разошлись по комнатам и попытались спать – посменно, так, чтобы бодрствующие могли сразу разбудить спящих в случае любой внезапной опасности. Правда, мало кто смог хотя бы глаза сомкнуть. Мы валялись в импровизированной спальне, организованной в малой библиотеке, которая выглядела так, словно ее накрыло потопом книг из библиотеки большой. Все диваны и письменные столы отсюда вынесли и заменили рядами коек военного образца.

Девяносто девять человек в одной большой зале. Кто-то потихоньку переговаривался; некоторые и правда умудрились заснуть – ну, или умело притворялись. Иными занимался Рафаэль, который рекрутировал себе в помощь американскую девочку, Анджелику. Они катали от кровати к кровати столик с припарками и снадобьями, а темное облачко Анджелики всюду следовало за ними по пятам. В уголке один из подопечных мисс Дрозд щипал струны банджо и напевал что-то, тихонько и траурно.

Я валялся на спине и молился, чтобы на меня снизошел сон, но в глаза будто спички вставили. С потолка на меня глазели ангелочки в стиле рококо. Мысли мои блуждали и с каждой секундой делались все депрессивнее. Ангелочки расплывались, превращались в оголтелую толпу – толпа размахивала горящими факелами. Я уже, кажется, спал с открытыми глазами, и мне снились мужчины в костюмах, с улыбками убийц: они ходили от двери к двери с длинными списками имен. А еще – лагеря, окруженные колючей проволокой, со сторожевыми вышками по углам. Нет, не те, в которые бросали моих дедов и бабок, а совсем новые, специально для нас построенные.

Для странных.

На самом краю сознания голос, бесконечно спокойный, разумный, твердил снова и снова:

– Иди сюда. Иди сюда. Я хочу что-то тебе сказать.

Я резко сел, хватая ртом воздух, потом отбросил свое тоненькое одеяло.

– С тобой все хорошо? – спросила с соседней койки Нур. – Ты так метался!

– Кошмар приснился, – промямлил я. – Или что-то вроде того.

– Вы слышали голос, зовущий нас выйти наружу? – Эмма сама внезапно села в кровати.

– Я слышал! – встрял Миллард, не успел я ответить. – Весьма настораживает.

– Я думала, я сплю. – Эмма зябко обхватила себя руками.

– А я мерз-з-з-зну, – пожаловалась Клэр, заворачиваясь в одеяло, но все равно дрожа с головы до ног.

– Господи, и я! – Изо рта Нур вырвалось облачко пара, хотя еще десять секунд назад ничего подобного не наблюдалось. – Какого черта тут происходит?

– Каул разоряет наши мозги, – подала голос Бронвин. – Пытается лишить нас последней надежды.

– Или заставить впустить его, – сказал Хью. – Надеюсь, там кто-нибудь сторожит дверь.

– Ничего у него не получится, – храбро заявила Оливия.

– Надеюсь, нет. – Зубы Клэр выбивали барабанную дробь.

– Нам нужно только продержаться до утра. – Оливия пересела к Клэр и принялась растирать ей руки. – Потом мы отправимся во Флориду, а во Флориде никто никогда не мерзнет.

Я улыбнулся… Новое ощущение, уже давненько такого не пробовал. Как же я любил Оливию с этим ее бесконечным оптимизмом! Как же я всех их любил…

– А ты как, Гораций? – повернулся я к нашему нарядному другу: он сидел у кровати, где до сих пор без сознания лежал Юлиус… как бы так его отвлечь? – Как насчет хорошего дня на пляже?

– Сомнассон даже в густой тени способен обгореть, – раздалось с койки Еноха (не очень четко, так как губы у него были разбиты); он впервые что-то сказал с самого ранения – у меня аж сердце в груди подпрыгнуло. – Слушайте, а больше полезных снов у него не было? Тот, когда ты до Харона досомнамбулировал, – это была просто бомба!

Гораций на это ничего не сказал. Он смотрел на меня. Точнее, сквозь меня.

– Гораций? – Я со скрипом вылез из кровати под хоровой протест суставов и помахал рукой у него перед глазами. – Ты про нас что-то видишь?

Он вдруг весь задеревенел в своем кресле. Ноги выпрямились, как палки, рот беззвучно открылся, потом закрылся, потом открылся обратно, и, тыча в меня пальцем, он заорал во всю глотку:

– ЧУДОВИЩЕ!

Я чуть назад не упал от удивления.