расположению, а не архипастырскому сану, который при исключительном развитии царского самодержавия не мог представить какого-либо серьезного ему противовеса. Мы видим, что, с одной стороны, достигавший зрелого мужеского возраста Алексей Михайлович стал ревнивее относиться к своей власти; а с другой – зазнавшийся Никон продолжал вести себя с тою же надменностью и с теми же непомерными притязаниями. Но, наконец, и он должен был заметить несомненные признаки охлаждения. Последние выразились тем, что Алексей Михайлович стал не так часто, как прежде, присутствовать на служении патриарха, приглашать его к себе и советоваться с ним о государственных делах. Ненавистный Никону Монастырский приказ не только не был упразднен, а, напротив, стал более, чем прежде, вмешиваться в имущественные отношения черного духовенства. Враждебные Никону бояре воспользовались и частыми его отлучками из Москвы в свои новые монастыри, особенно Воскресенский, чтобы возбуждать царя против патриарха.

Таким образом, полный и открытый разрыв был уже достаточно подготовлен, когда случай помог ему совершиться.

Летом 1658 года в Москву прибыл грузинский царь Теймураз, чтобы лично принести присягу на русское подданство. 6 июля во дворце происходил торжественный пир в честь Теймураза.

При подобных торжествах обыкновенно присутствовал и патриарх. На сей раз, к великому своему огорчению, он не получил приглашения: царская немилость сказывалась очень наглядно. Под предлогом наблюсти за благочинием духовенства Никон послал ко дворцу своего боярина князя Дмитрия Мещерского, который и замешался в толпе, собравшейся посмотреть на шествие Теймураза и его свиты во дворец. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, палкой расчищая путь гостю, задел по голове Мещерского. Последний закричал, что окольничий напрасно его бьет, так как он пришел сюда по поручению патриарха. «Не дорожися патриархом», – ответил Хитрово и снова ударил его по лбу так, что у него вскочила шишка. Мещерский поспешил к Никону с горькой жалобой. И без того считавший себя обиженным, патриарх вспылил при столь явном к себе неуважении и тотчас написал государю, прося наказать окольничего, в противном случае угрожал подвергнуть его наказанию духовному. Царь два раза присылал к нему стольника Афанасия Матюшкина с письменными ответами, а обсуждение дела отлагал до личного свидания. Никон твердил одно: что если Хитрово не будет наказан, то он расправится с ним «церковью», то есть грозил отлучением. Разумеется, его речи передавались царю в очень резком тоне и подливали масла в огонь. Обещанное свидание не состоялось. Мало того, спустя два дня, то есть 8 июля, в праздник Казанской Божией Матери патриарх тщетно посылал к царю с известием о начале каждой службы; вопреки своему обыкновению царь не пришел в Казанский собор на патриаршее служение ни к вечерне, ни к обедне, перед которой совершался крестный ход. Зная характер Никона, нетрудно понять, до какой степени он волновался.

Прошло еще около двух дней, и наступило третье испытание.

10 июля праздновалось положение Ризы Господней. На всех службах этого праздника государь всегда присутствовал с боярами в Успенском соборе. Перед вечерней Никон, по обычаю, послал известить его; но тот не пожаловал. Перед заутреней повторилось то же. После нее явился к патриарху князь Юрий Ромодановский и объявил, что царское величество гневается на него, и не велел ждать себя и к литургии; а затем царским именем сделал ему выговор за то, что он пишется на грамотах «великим государем»; «У нас один великий государь, царь». – «Я не сам собою так называюсь, – ответил Никон, – а по царскому велению; о том есть у меня его собственные грамоты». – «Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, – продолжал Ромодановский, – но ты зазнался, и теперь он запретил тебе писаться великим государем и впредь почитать тебя не будет».

Ясно было, что охлаждение царя к Никону стараниями ближнего боярства перешло уже в открытую немилость. Сколько-нибудь благоразумному архипастырю оставалось бы только смириться перед самодержавной волей и пережить тяжелую пору, в ожидании лучших дней. Но не таков был Никон: он отдался своему бессильному гневу и с лихорадочной поспешностью стал готовиться к задуманному им решительному шагу. Так, он велел купить для себя простую поповскую клюку, а также заготовить простое монашеское платье. Некоторые приближенные догадались о его намерении отречься и тщетно пытались отговаривать; от них узнал о том преданный ему бывший его патриарший боярин Никита Алексеевич Зюзин и прислал увещание оставить свое дерзновение. Но никто не мог сломить его упрямства. Очевидно, он решил идти напролом, чтобы поразить воображение впечатлительного царя и тем воротить себе прежнее положение, а в случае неудачи разыграть мученика. Отправляясь к обедне, Никон велел иподьяконам надеть новые стихари, говоря: «Пусть проводят меня в последний раз». В соборе он облачился в саккос св. Петра митрополита и взял в руки его же посох. Во время литургии сослужившее ему духовенство уже перешептывалось в алтаре о решении патриарха оставить свой престол. После причастия он написал короткое извещение царю о том, что уходит ради его неправедного гнева, и послал к нему своего ризничего. Но царь тотчас возвратил письмо с тем же посланным. Никон велел соборному ключарю поставить сторожей у всех дверей, чтобы не выпускать народ и объявить ему, что будет поучение. Действительно, при окончании литургии он взошел на амвон и, по прочтении поучения из бесед св. Златоуста о пастырях церкви, повел к народу речь о самом себе. Это было нечто странное и непоследовательное, но сильно и убедительно сказанное. Патриарх бранил самого себя за то, что был ленив поучать народ, отчего и сам он, и его паства окоростовели. Говорил, что его несправедливо называли иконоборцем и хотели убить за то, что он отбирал и уничтожал иконы латинского письма; что его напрасно называли еретиком за исправление книг. Напоминал, как он отказывался от избрания в патриархи и, как великий государь, всенародно дал обещание повиноваться святой церкви, а теперь изменил своему обещанию и наложил гнев на патриарха, почему он и оставляет свое место. «Отныне я более вам не патриарх, и будь я анафема, если помыслю быть патриархом!» – сорвалось с его языка в минуту крайнего нервного раздражения. Затем он торжественно снял с себя митру, омофор и саккос, пошел в алтарь и велел подать мешок с простым монашеским платьем; но духовенство не допустило до того, говоря: «Кому ты нас оставляешь?» – «Кого вам Бог даст и Пресвятая Богородица», – отвечал Никон. Он надел черную архиерейскую мантию и черный клобук, поставил посох св. Петра митрополита на святительское место, взял простую клюку и пошел к дверям. Но теперь уже сам народ, растроганный происшедшей сценой, запер двери и не пускал