же выражение было на его лице, когда я случайно столкнулась с ним у черного хода, после чего мы отправились в Консьержери.

– Я случайно услышала, как Лара сказала, что вам нужно кое-что обсудить.

Гийому явно не по себе.

– Я и впрямь хотел потолковать кое о чем с твоей сестрой. Поскольку знал, что не могу обсуждать этот вопрос с вашей матерью. – Его рука непроизвольно тянется к левому верхнему карману камзола. – Но все не так, как выглядит со стороны. В ту ночь я не переступал порог замка.

Если бы только Гийом его переступил! Если бы все было так, как выглядело со стороны! Возможно, тогда Жозеф не содеял бы того, что…

– А вчера пришел спросить у тебя… – Гийом умолкает.

Я не хочу его слушать. Я не могу слышать это сейчас. Непрошеная мысль, которая появлялась еще в зале суда, мерзкая, словно жирная личинка, уверенно проникает в мой мозг: неужели всё случилось по моей вине, ведь это я донесла на мадам, желая избавиться от нее чужими руками, и это мои действия привели Лару на эшафот…

– Я любила ее! – кричу я в лицо Гийому, словно он только что усомнился в этом. – Знаю, люди думают, что я угрюмая, злонравная, слишком строптивая себе же во вред. Что я ревновала сестру. Но я любила ее! – К горлу подступают рыдания, и я зажимаю рот ладонью, не пуская их наружу.

– Я знаю, что любила, Софи. – Гийом накрывает мою руку своей. – Она тоже тебя любила. Очень сильно.

Мне хочется убежать, заткнуть себе уши, чтобы ничего не слышать. Я стряхиваю руку Гийома, хватаю по-прежнему запечатанное письмо и вскакиваю на ноги.

– Мне нужно немедленно вернуться домой. И сообщить обо всем маме.

– Я с тобой…

– Нет! – возражаю я, подходя к очагу. – Я одна.

Мои слова явно задевают Гийома.

– Но как ты доберешься?..

Вопрос Гийома повисает в воздухе. Я точно знаю, как должна поступить. Забрать племянника и найти способ вернуться в Жуи. Я должна уехать из этого города, и немедленно.

Мадам Ортанс вернулась домой одна, чуть больше суток назад, в карете своего ухажера. Я видела ее собственными глазами, и она, вероятно, до сих пор в замке. Ее родители казнены, де Пиз тоже. Ей больше не к кому обратиться. Где же еще ей быть, если не там?

Я ошибалась, виня во всем себя, ведь у меня слишком путались мысли. Это не моя вина, а ее. На сей раз я сама позабочусь о том, чтобы правосудие восторжествовало.

Я разжимаю пальцы, и письмо летит в огонь.

Лавандовые поля

Софи

Мы добираемся до Жуи только ночью. Морозный воздух окружает луну размытым ореолом, а звезды такие яркие, что небо в сравнении с ними кажется бескрайней лужей черных-пречерных чернил.

Я отворачиваю полу плаща, проверяя, как там малыш. Он наконец умолк и заснул. Большую часть пути бедняжка захлебывался плачем. Возможно, чувствовал, что каждый оборот колес повозки отдаляет его от матери.

На большой улице возле жилища Шастэнов я сговорилась с возницей, отправлявшимся на юго-запад. Велев ему остановиться на дороге возле нашего дома, я, попросив его немного подождать, бегу домой за деньгами, которые причитаются ему за хлопоты. Потом возница стегает лошадей и уезжает, а я вхожу в дом и закрываю за собой дверь. Внутри безлюдно и тихо, но в очаге горит огонь. Должно быть, мама уже вернулась с фабрики.

– Можно узнать, где ты была? – неожиданно раздается у меня за спиной знакомый голос. – Верно, услышала про мадам и помчалась в столицу, чтобы поглазеть, как ей отрубят голову?

Некоторое время мама, пришедшая с заднего двора, возится с огнем, и ее слова повисают в воздухе. Она не заметила моего оттопыривающегося плаща и теперь опускается на стул с таким видом, будто говорить больше не о чем.

– Мама, – объявляю я, подходя к ней. – Это твой внук. – Я кладу ребенка ей на руки, мгновенно ощущая пустоту, оставшуюся после него. И наблюдаю, как мамино лицо потрясенно вытягивается.

– Мой…

– Надо как можно скорее найти ему кормилицу.

Мамино лицо омрачается, а вскоре на нем снова появляется обычное осуждающее выражение.

– Господи, что ты натворила?!

Столь вопиющее непонимание едва не вызывает у меня смех.

– Он не мой, мама. Это… – Голос у меня срывается. – Это сын Лары.

– Лары? – переспрашивает мама, и в ее тоне появляется язвительность: – Я могла бы догадаться. И где она сейчас, скажи на милость?

Я распрямляюсь и сжимаю руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

– Ты была права, мама, я действительно умчалась вчера в столицу. Потому что случилось нечто ужасное. Казнили не мадам… – Я с трудом перевожу дыхание. – Казнили Лару. Произошла чудовищная ошибка. Был суд… Не суд, а фарс! И ничего нельзя было поделать. Я пыталась помешать, но не сумела. Мне не удалось…

Выдавливая из себя эти слова, я жду, что мама перебьет меня, обвинит во лжи. Но она молчит.

– Лара мертва, – шепчу я, стараясь справиться с дрожью в голосе. – Ее больше нет.

Мамино лицо за двадцать секунд стареет на двадцать лет, и она так широко раскрывает рот, что в него вполне можно просунуть руку и вытащить наружу язык. Я вспоминаю, как она вечно третировала Лару, при каждом удобном случает придиралась, изводила и унижала ее. Высасывала радость из Лариной жизни, как из своей собственной. «Ее замашки – способ справиться с невзгодами». Лара говорила о мадам, но эти слова вполне можно отнести и к маме. Как странно, что две столь далекие друг от друга женщины прибегают к одному и тому же способу защиты.

– У тебя есть что сказать, мама? – спрашиваю я, подходя ближе. – Потому что у меня – есть. – Под шалью начинает хныкать и ворочаться малыш. – Я знаю, кто Ларин отец. Собственно, Лара сама мне сообщила.

В ушах у меня звучат слова, сказанные Ларой в день собрания в Париже. Тогда сестра призналась мне, что догадалась о тайне нашей матери благодаря портрету, нарисованному мной накануне ее переселения в замок. Мне вспоминается далекий день, когда в папиной мастерской появился де Контуа в наряде того же жемчужно-голубого оттенка, что и Ларино бальное платье. На это указала сама мама: «…Разряжена как знатная дама, да к тому же в его цвета… Я весьма удивлена, что ты не заметила сходства». В памяти всплывает красиво очерченный Ларин подбородок, изящно заостренный, как и у де Контуа. И глаза того же редкого серого оттенка, что у него.

Мама смотрит