Я мотаю головой и срывающимся голосом возражаю:

– Я останусь. Так надо. Ты не должен, если не можешь, но я столь многим обязана сестре. Если она хотя бы будет знать, что я рядом, когда ее… – Я срываюсь на хрип.

Гийом, не отвечая, мягко обнимает меня рукой за плечи и уводит в северном направлении, туда же, куда устремляется свистящий и скандирующий народ, – на площадь, где расправляются с противниками прогресса. Place de la Révolution. Это название повергает меня в ужас. Впереди начинает бить набатный колокол.

Когда нашим взорам предстает деревянное сооружение, на котором стоит чудовищный механизм, я едва могу глядеть на него. Прижав к себе ребенка, обвив это крошечное существо руками, как делала Лара в тюремной камере, я заставляю себя двигаться дальше.

Гийом удерживает меня за руку.

– Может, дальше не надо?

– Я хочу подойти, – отвечаю я, продолжая проталкиваться вперед. – Мы должны приблизиться к самому помосту.

– Ты уверена? – не сдается он. – Тебе не обязательно быть свидетелем этого.

Я трясу головой: мне хочется быть как можно ближе к Ларе. Я в долгу перед ней. Когда‑то я наблюдала за убийством коменданта де Лоне у стен Бастилии. Я была уверена, что обязана свидетельствовать о кончине этого человека. Мне вспоминаются слова Лары, сказанные перед моим отъездом на собрание в Париж: «Скоро тех, чья жизнь улучшилась, будет не больше, чем тех, кто лишился жизни». Меня начинает тошнить, но я целеустремленно пробиваюсь вперед.

Мы подходим вплотную к окружающим помост стражникам с пустыми, ничего не выражающими лицами. Площадь за нашими спинами переполнена, толпы людей, выплескиваясь на ближайшие улицы, доходят до самых берегов Сены.

Пробыв у эшафота совсем недолго, мы слышим вдали свирепые, страшные крики, переходящие в рев. По-видимому, они сопровождают повозку с осужденными, мучительно медленно продирающуюся сквозь орущую толпу. Вот она рядом – только сейчас попала в мое поле зрения, – и я вижу лицо Лары. Наши взгляды встречаются. Сестра улыбается мне, как тогда, в зале суда, усталой и обреченной улыбкой.

Я не свожу с нее глаз и не вижу, как в челюстях гильотины встречают свой конец юноша и мать мадам Ортанс, не обращаю внимания на оглушительные крики толпы: «VIVE LA FRANCE! VIVE LA FRANCE!» Я просто пытаюсь вобрать в себя облик Лары до последней капли, как человек, который начинает отчаянно дорожить последними секундами жизни и осознает подлинную ценность исчезающего лишь за мгновение до того, как все поглотит тьма.

Сестру вытаскивают из повозки, разорванный подол платья тянется за ней, будто простертые в мольбе пальцы, голову плотно облегает простой чепец, из-под которого не торчит ни один волосок, так что видна лишь покрасневшая голая шея. Видимо, Лару остригли наголо, и это едва ли не печальнее и ужаснее того, что произойдет дальше.

Прежде чем сестре закроют глаза тряпкой, я вынимаю из-под плаща теплый сверток и бережно поднимаю уголок, чтобы она могла в последний раз увидеть личико сына. Лара снова улыбается мне, а через долю секунды ей завязывают глаза.

Два стражника грубо подталкивают Лару к гильотине, и она, ничего не видя, неуклюже идет, не имея возможности выставить перед собой руки, ибо они связаны. Это похоже на жуткую игру в жмурки. Палач готовится привести приговор в исполнение.

Это жуткое зрелище полностью завладело моим вниманием, но я успеваю заметить, как рядом с Гийомом падает на булыжник листок. На совершенно белой его поверхности чернилами написано одно-единственное имя: «Ортанс Амандина Алуэтта Луиза Оберст (урожденная дю Помье). Предательница Республики».

Да, это Ортанс предательница, а вовсе не моя сестра, не Лара. Откуда‑то из глубин души всплывают ужас, стыд, страдание и отчаяние, и я кричу людям на эшафоте, чтобы они остановились, что на этой бумаге – не Ларино имя, что они чинят расправу совсем не над тем человеком. Но это бесполезно. И я это знаю. Того, что вот-вот случится, уже не предотвратить.

Когда отпускают declic, мой яростный вопль внезапно обрывается, будто это действие начисто уничтожает его, выдирая из горла. Лезвие с тошнотворным звуком падает вниз, солнечный зайчик пляшет на металле, точно подмигивая мне. Я каменею.

Сценки черной тушью

Лара

Только что произошло нечто экстраординарное, и я не могу до конца в это поверить. Секунду назад моя голова была зажата в выемке гильотины, как в капкане, а в следующее мгновение я опять оказываюсь в каморке в башне и отражаюсь в овальном зеркале, как тогда в серебряном подносе мадам. Моя голова вместе с зеркалом теперь похожи на парящего воздушного змея, сценки с безумных пурпурных обоев мельтешат и перепутываются друг с другом, точно стремительные облака в неспокойном небе.

Неверный свет свечи, которую я держу в руке, таинственным образом оживляет обои, заставляя персонажей, населяющих напечатанные сценки, плясать на стене, подобно мысленным видениям перед закрытыми веками. Круглую комнату освещает та же самая свеча, что и тогда, огонек отражается в зеркале ярким язычком, по обе стороны от него непроглядная тьма. Кажется, комната вот-вот поглотит меня без остатка и я навсегда стану частью этого глухого, бескрайнего мрака. Я так устала, что, возможно, это и к лучшему. Мне никогда не нравилось здесь жить.

Мое парящее сознание витает в пространстве, по спирали облетая обои, словно я пленница изысканно отделанного нутра шкатулки. Мне не хватает воздуха, и каждый дюйм обоев заполняют неотвязчивые, повторяющиеся сценки, застрявшие во времени. Они будто перешептываются между собой, шум всё нарастает, и с каждой сценки, оборачиваясь, смотрит на меня одна и та же фигурка. Мадам Жюстина. Женщина на обоях.

Вот она стоит на коленях у платана, устраивает пикник под обеденным столом, бросает в реку камешки, сидит за туалетным столиком, за письменным столом, за фортепиано, делает покупки на рынке…

Чем дольше я рассматриваю узоры, тем больше эпизодов из жизни мадам Жюстины, загадочно мерцая, превращаются в куда более знакомые сцены. Вот на обоях изображена женщина, сидящая на облучке фургона, а вдалеке выжидательно поблескивает пруд для купания лошадей. Вот она стоит на лугу, а перед ней разложены бумажные полосы, напоминающие гигантскую выставку коллекции бабочек. А вот она лежит на матрасе, и за спиной у нее торчат, словно крылья, концы косынки. Вот она в зале суда, обвиняемая в преступлениях против своей страны. Вся ее жизнь… там, на обоях.

Сценки бегут, сменяя друг друга, будто по скручивающейся спирали, и спираль эта все теснее, все туже. Словно у песочных часов выбили дно и весь песок из них высыпался. Время