И вот появляется последняя сценка. Парижская площадь, солнечное небо. Эшафот, на нем – смертоносный механизм, доска с лунообразной выемкой для шеи. Молодая женщина на пороге смерти. Ребенок, который вот-вот лишится матери. Но на обоях теперь не мадам Жюстина. Женщина на обоях – это я.

Тогда я понимаю, что происходит и почему я снова в башне, перед обоями. Сценки, которые беспрестанно мелькают в моем сознании, подобно мысленным видениям перед закрытыми глазами, – события моей собственной жизни. Жизни, которая сейчас прервется.

Я вовсе не в своей каморке в башне, я здесь, на эшафоте. Лезвие скользит вниз, и у меня остались лишь последние драгоценные мгновения, после которых сознание исчезнет и канет в небытие.

От пушечных залпов и ружейной пальбы звенит в ушах.

VIVE LA FRANCE! VIVE LA FRANCE!

Я слышу голос сестры, зовущий меня по имени.

«Говорят, слух – последнее, чего лишается человек перед смертью».

Крики начинают стихать. Шум становится глуше и отдаленнее.

Сколь драгоценна жизнь. И сколь хрупка. Как дыхание в пузыре, заключенное внутрь тончайшей, уязвимейшей оболочки, которая может лопнуть в любую секунду…

Мой разум перестал жужжать и крутиться. Все кончено. Меня накрывает пелена спокойствия, мягкая, точно падающий снег.

Это ощущение захлестывает меня и рушится под собственной тяжестью. Умирающая звезда съеживается до размеров булавочной головки.

Маленькая точка – все, что осталось от жизни, – взмывает… и исчезает.

Ее поглощает тьма.

Сорванная кокарда

Софи

Я собиралась отвернуться, как только голову Лары выставят на всеобщее обозрение, но, когда этот момент настал, обнаружила, что не могу распоряжаться ни своим телом, ни разумом. Голова моей любимой сестры взмывает в воздух, ее щеки белы как снег, шея алеет, небо над ней на секунду вспыхивает необычайной синевой. Как трехцветная кокарда, приколотая к моему плащу. Она жжет мне кожу под плащом, будто на меня плеснули кислотой.

Повязка с глаз Лары спадает, и ее лицо ошеломляет меня. Глаза у нее открыты, и мне чудится, что за те секунды, пока голова ее реет в воздухе, потрясение, написанное на нем, сменяется смирением и печалью. А потом сестра обращает свой взгляд прямо на меня, и у меня почти не остается сомнений в том, что она улыбается.

Когда голову опять кладут в корзину у подножия гильотины, ветер подхватывает какой‑то бумажный прямоугольник и опускает его на край помоста. Передние ряды зрителей устремляются вперед, высоко подняв белые платки и нетерпеливо размахивая ими, словно векселями, которые надо обналичить, вернее, обмакнуть в кровь, стекающую между досками эшафота. Для толпы это сувениры дня, страшные автографы казненных.

Я тоже бросаюсь вперед, распихиваю всех на своем пути, хватаю свернутую бумагу и прячу под одеждой, рядом с ребенком. Это заставляет его шевельнуться, открыть рот – и остальные звуки тотчас исчезают. Плач младенца, лишившегося матери, – единственное, что я способна слышать, он отдается оглушительным эхом в мире, где больше нет моей сестры. Я ласково успокаиваю и укачиваю малютку. Прикасаюсь лбом к его лбу, нежному, словно абрикосовая кожица, и представляю, что это Лара.

Мы с Гийомом крепко обнимаемся, а когда вновь отстраняемся друг от друга, я передаю ему ребенка и срываю с себя кокарду. Бросаю ее и втаптываю в грязь.

Письмо

Софи

Я осознаю, что чудовищно устала, и чувствую такую тяжесть в теле, будто закована в цепи. Больше ничто не имеет смысла. Ни Агата Шастэн, устроившаяся у очага в высоком кресле и кормящая грудью дитя моей сестры. Ни Гийом, сидящий рядом со мной, сцепив руки на столе и низко опустив голову, почти касаясь носом костяшек пальцев. Ни стайка маленьких Шастэнов, которые заставляют игрушечных гвардейцев, вызывающих у меня непреодолимое отвращение, маршировать по ковру.

Мой взгляд упирается в письмо, лежащее на столе. Оно утратило прежнюю белизну, в верхней его части расплывается ржаво-красное пятно. Чмокает малыш, тикают часы, а это красное пятно режет глаза, точно разверстая свежая рана.

Не отрывая глаз от него, я выговариваю одно-единственное слово:

– Ма-ма…

Голос звучит как чужой, каждый слог оглушительно отдается в голове и в комнате, хотя до сих пор я едва обнаруживала свое присутствие здесь. И не произнесла ни звука с тех пор, как мы вернулись с площади.

– Это от твоей мамы, милая? – спрашивает Агата, кивнув на письмо.

Ее вопрос доносится до меня спустя целую вечность, хотя она сидит рядом, всего в нескольких шагах.

– Нет, – медленно, отрешенно отвечаю я. – Просто мне подумалось… мама не знает о происшедшем. – Моя речь монотонна, застывшее лицо бесстрастно.

Младенец гукает, и Агата, чем‑то шурша, стирает молоко с его крошечных пухлых губ.

– Письмо адресовано моей сестре, – продолжаю я. – И написано рукой мсье.

– Мсье Оберста? – уточняет Гийом.

– Да. – Я опускаю голову. – Мне нельзя его вскрывать.

Я не смогу прочесть слова, написанные рукой этого человека. Мой взгляд переносится с алого пятна на запеленутого младенца в руках у Агаты. Всякий раз, глядя в нежное лицо сестры, я не замечала в ней ничего общего с де Контуа, вот и теперь не вижу в очаровательном личике малыша, пускай совсем недавно явившем себя миру, сходства ни с кем, кроме Лары.

– Знаешь, я готов помочь, – тихо говорит мне Гийом. – Помочь вырастить этого ребенка.

Я встречаюсь с ним взглядом, и наступает пауза. Агата смотрит то на брата, то на меня.

– Пожалуй, оставим-ка мы вас на время вдвоем, – произносит она, вставая. – Нам с малышами нужно кое-чем заняться. Allez, mes enfants [99], приберемся в спальне.

– Я не малыш, мама! – возмущенно протестует один из ее сыновей.

– И этого крошку я тоже заберу с собой, – добавляет Агата, кивая на маленькое круглое личико, торчащее из шали. – Уложу его спать. Он хорошенько наелся, так что это не составит труда.

– О… да, спасибо, – бормочу я. Агата с детьми удаляется, Гийом со скрипом придвигает свой стул ко мне, но в бездну моего отчаяния звуки не долетают. Какое‑то время мы сидим в молчании, он разглядывает собственные руки, а я – письмо. Это похоже на пробуждение после кошмара, когда человек лежит с открытыми глазами, устремив невидящий взгляд в темноту.

– Я видела тебя ночью после бала, – наконец говорю я, и грудь мне распирает безысходная ярость. Гийом был с Ларой незадолго до того, как Жозеф… Он был с ней.

Гийом вопросительно вскидывает брови.

– Ты меня видела?

– С Ларой. На аллее, ведущей к замку. Я видела, как вы оба зашли внутрь.

Он смотрит на меня с растерянно-смущенным видом. Такое