По его мнению, существуют так называемые общественные рамки, вроде законов, правил, неких шаблонов поведения. А есть сугубо личные табу, нарушение которых и приводит к отклонению в поведении. Например, согласно этикету, нельзя во время обеда класть ноги на стол. Не принято так, не красиво. И нормальный человек ни за что себе этого не позволит. Но вот возьмем меня. Я люблю вечером сесть перед телевизором, навалить в тарелку еды и устроить свои уставшие ступни на стол, при этом не чувствуя никаких угрызений совести или стыда. При всем этом, если я не вымою после работы тщательно свои кисточки, то просто не засну. Это уже личные ограничения. Все знают, что убивать – плохо. Но ведь откуда-то берутся убийцы? Берутся воры, мошенники, взяточники. И не всегда человек, даже выросший в порядочной, честной семье чувствует себя неправым, забирая чужое. Но, пожалуй, я слишком углубился… Извини, это все тлетворное влияние моей сестрицы. – В уголках глаз Романа блеснул знакомый Вике огонек. Всякий раз, когда мужчина упоминал свою старшую сестру, она ощущала нечто смутно похожее на ревность. С такой теплотой не всякий говорит о своей возлюбленной, с какой Сандерс говорил об Алисе. – Короче говоря, типом Шилле был весьма своеобразным. У него была дочь, прекрасная волоокая Грета. До пятнадцати лет она была обычным ребенком, а потом любящий отец стал замечать за ней разные странности. Она превратилась в замкнутую, необщительную, плаксивую особу, часто отказывалась есть, и неделями могла не выходить из своей комнаты.

– Депрессия, – понятливо кивнула Вика.

– Да… Но вскоре стало еще хуже. На смену принцессе Несмеяне пришла королева Я-Боюсь-Всего. Навязчивые идеи, постоянное чувство тревоги. Грете было всего семнадцать, а она уже дико боялась умереть от старости. Отцу она говорила: «Папа, я каждый день просыпаюсь с единственной мыслью: мною сделан еще один шаг к концу. Вскоре моя кожа покроется морщинами, волосы станут седыми, спина сгорбится, а потом мое сердце навсегда остановиться. И отходя ко сну, я думаю только о том, что завтра могу вовсе не проснуться». Ее боязнь была настолько сильна, что в двадцать шесть лет Грета Шилле повесилась.

– Боялась умереть и совершила суицид? Глупость какая-то. Если я чего-то боюсь, то буду всячески избегать, а не…

– От старости, Вик, – прервал женщину Роман. – Она боялась умереть старухой. Это главное. Умереть внезапно. А потому предпочла расправиться с собственной жизнью тогда и так, как сама того пожелала. Шилле много лет вел дневник, в котором, в том числе описывал и причуды своего чада. Однажды Грета попросила сфотографировать ее, лежащей в гробу.

– Зачем?

– Чтобы потом посмотреть, как она будет выглядеть на собственных похоронах. К слову, на чужие похороны эта девица тоже частенько ходила. Ужасалась, доводила себя просто до истерики, но все равно продолжала ходить. Иногда, правда, когда хоронили какую-нибудь красавицу или молодого красавца, Грета возвращалась домой задумчивая, но спокойная. Лежащие в деревянном ящике покойники, причесанные, покрытые гримом казались ей почти прекрасными.

Но, опять же, не будем о тараканах докторской дочки. Еще когда у нее был депрессивный период, она часто садилась и черкала одни и те же знаки. Как утверждала сама фройлен Шилле, это занятие ее расслабляло и успокаивало. А ее отец заметил, что многие его пациенты в минуты задумчивости делают то же самое. И стал изучать этот вопрос. Более десятка лет понадобилось ему, чтобы выделить определенные группы линий и их сочетаний, чтобы создать, в конечном итоге, свое учение о самогипнозе и самовнушении посредством повторяющихся символов.

– То есть эти знаки – что-то вроде часов на цепочке, которым гипнотизеры размахивают перед носом клиентов в фильмах?

– Что-то вроде, – не стал спорить Сандерс. – Колебание маятника, стук колес поезда, ход часовой стрелки. В медитации используется отслеживание собственного дыхания, шаманы бьют в бубен в определенном ритме. Все это приводит к одному результату. Ты сосредоточиваешь внимание на объекте, а потом в какой-то момент выпадаешь из реальности. Кто-то называет это нирваной, кто-то отделение духа от телесной оболочки. Не важно. Знаки просты. Если сочетать движения глаз и рук при их написании с определенными цветами, то можно ввести себя в полу гипнотическое состояние и побороть тот самый психический изъян, что мешает человеку. Или убрать какую-то установку, снять ограничение, либо помочь пациенту перешагнуть через нее менее болезненным образом. Так думал Шилле.

После смерти дочери в тридцать первом году, он разочаровался в своем учении, отошел от руководства клиникой, а по-простому – стух. Но труд его не пропал напрасно, дело Шилле подхватили его ученики: Альберт Крайчик и Норберт Петерс. Тогда же к власти в Германии пришли фашисты, а через полтора года умер старик Шилле. То ли потеря единственной дочери на нем так сказалась, то ли депрессия и мании у них были семейной проблемой, но доктор Герхард был найден у себя в кабинете горничной с пулевым ранением в правом виске. Застрелился.

А вот его ученики вскоре сбежали в Польшу. Со своей новой родиной ребята явно промахнулись. В тридцать девятом началась Вторая мировая, и если Альберт успел перебраться сначала во Францию, а потом вовсе ускользнул за океан, то Норберт не успел этого сделать. Дальше, я полагаю, ничего объяснять не надо.

Как и во все времена нашлись стукачи, растрепавшие, чем занимается пан Петерс. Его схватили, пытали, принуждали сначала сотрудничать, потом расстреляли. О расстреле я узнал от сенсея, как и о Шилле, и всем остальном. А вот что стало с записями Петерса – не известно ни мне, ни ему. Может, он успел их сжечь. Может, немцы их забрали…

Но одну книжку в ярко-красной обложке мой двоюродный прадед обнаружил лежащей прямо на дороге. Сначала он не понял, какое сокровище ему попалось. Странные рисунки, записи на немецком – какой-то оккультизм, ведьмовство. Позже он нашел переводчика и постепенно Куликову открылись тайны учения доктора Герхарда.

– То есть, этот портрет – не просто манифест тоски по умершей возлюбленной, а попытка самоисцеления? – Ткнув большим пальцем в сторону расписанной стены, сделала вывод Виктория.

– Не исцеления. Воссоединения. Десять лет Шилле потратил на изучение знаков, почти столько же понадобилось сумасшедшему художнику, чтобы хоть немного освоить его приемы. Еще около двух лет он подбирал узор, цвета, делал наброски. И только в пятьдесят восьмом принялся за рисование. Он хотел еще раз увидеть свою Любашу… – вздохнул Роман и замолк.

– И что, увидел?

– Откуда мне-то знать?!

– Но тебе же известна вся история этих символов! – удивилась такому ответу женщина.

– Я знаю только то, что мне рассказал Пареев.

– А он какое отношение имеет к этому? Или Куликов и ему каким-то родственником приходится?

– Нет. Не родственником. Бабушка сенсея дружила с матерью Куликова. Они жили на одной улице. Мир очень тесен, а уж такие города, как наш, просто созданы для того, чтобы сплетать чужие судьбы в единый клубок. Это правда, что мой прадед был найден около своего шедевра мертвым. Но в правой руке он сжимал не пистолет, а кисть. Сумасшедший художник не покончил с собой, увидев как наяву смерть любимой. Все гораздо банальнее. Он просто замерз. Уж не знаю, какой черт его дернул творить поздней осенью. К тому времени здоровье Куликова и так было подорвано. Он постоянно кашлял, думаю, у него был туберкулез. А тут еще долгие часы на холоде… Я не знаю, что прадед увидел, и увидел ли вообще. Знаю только, что эта нарисованная девушка изменила многие жизни. Жизнь сенсея, мою жизнь. Лев Николаевич не слишком близко знал Куликова, но рассказы окружающих о нем подтолкнули учителя к тому, чтобы посвятить себя живописи.