– Алексей Куликов был моим двоюродным прадедом.

Сделав данное громкое заявление, мужчина вышел из машины и направился к багажнику. Естественно, я тоже вылезла. Имени чокнутого портретиста не знал никто, кроме, наверное, совсем упертых историков. Поэтому я немного растерялась, услышав его из уст Романа. Имя это было произнесено так легко, словно Куликов был близким, родным для Сандерса человеком. Не уж-то и про дух я тоже угадала? Хотя чушь это все: какие еще духи? Я даже в детстве в Деда Мороза не верила. А уж родовые проклятия и воскрешение из мертвых почитала за сущую ерунду.

Мы перешли дорогу и отправились в глубину парка. О нем мне было известно гораздо меньше, чем о главной достопримечательности – стенах взорванной в годы войны церкви. Одна из моих далеких родственниц скончалась в результате того налета, а моя бабка была живой его свидетельницей. Ходящие же по городу страшилки именно так мной и воспринимались – как пустая болтовня впечатлительных студентов да выживших из ума старух.

Гораздо больше меня впечатлила смерть сорока несчастных, пришедших в тот августовский день на службу. Те, кого не разорвало на части, задохнулись в дыму или сгорели заживо. Это сейчас от церкви остались две полуразрушенные стенки. Но тогда, в сорок втором, от попадания снаряда только купол снесло, да внутри все разворотило. Потом уже здание начало рушиться, осыпаться, всего за несколько лет превратившись в руины.

Но в легендах от здания почти ничего не осталось, да и произошло все вовсе не летом, а на Пасху. Врали слухи и о количестве погибших, и о том, что смерть пришла к ним мгновенно. Многих потом вытащили оттуда еще дышащими, а всего выжило семеро человек. Поэтому россказни о спятившем художнике то же не имели под собой никакой почвы. И та картина, та девушка, что была изображена на потрескавшейся штукатурке, не казалась ровесницей моей бабули.

Пока мы шли по тропинке, я пересказывала все известные мне вымыслы и факты о «Парке пионеров» и о случившейся на его месте когда-то трагедии. Роман слушал, иногда согласно кивал. Но когда я поделилась своими подозрениями, что картина – новодел, неожиданно заулыбался.

– Есть такое поверье, что когда образ девушки выцветет, наступит конец света. – Сандерс пролез сквозь строй невысоких молодых тополей и шагнул к самим кирпичам. Чтобы не потерять его из вида, пришлось проделать тот же маневр. В траве обнаружились пакетик из-под чипсов и разбитая бутылка. Видимо, это, и правда, весьма популярное место. Еще шаг, и я очутилась рядом с Романом, прямо у картины. У ног мужчины лежала распахнутая сумка. Внутри теснились банки с красками, кисти и какие-то инструменты. – Так вот, я и есть тот кретин, что останавливает Апокалипсис.

* * *

Это было его миссией, его обязанностью, от которой Сандерс уже не мог, да и не пытался уклониться. Впервые он приехал в парк вместе с Львом Николаевичем, с такой же тяжелой, но только красного цвета, спортивной сумкой, когда ему едва исполнилось семнадцать лет. Тогда Рома лишь наблюдал за тем, как бережно учитель счищает старый слой краски, как наносит узким мастерком штукатурку на старую стену. Ученику казалось, та просто развалится от одного прикосновения. Но нет, руины устояли тогда и остались стоять до сих пор. В некоторых местах сквозь кирпич проросла трава, а низ позеленел ото мха, так что прежде чем приступать к новой покраске, Лев Николаевич вырвал с корнем сорняки, а наслоения грязи и лишайников смыл водой и раствором «Белизны».

И лишь на следующий день они снова приехали сюда, чтобы, наконец, заняться самой картиной. Слой за слоем, мазок за мазком, они повторяли старый узор, состоящий из переплетения незатейливых знаков. Это была кропотливая и довольно тяжелая работа. Несколько часов на жаре, под открытым небом, вновь и вновь повторяя одни и те же движения. Роман знал их все: «врата», «прошлое», «связь», «паутина». Всего лишь красивые названия, приблизительно обозначающие подлинное значение символов. Часто приходилось останавливаться, не из-за переутомления или желания попить воды. Просто не выдерживала психика. Знаки звали, погружали в свои объятия, вводили в транс. Даже для учителя многократное их повторение давалось не просто, а молодому художнику было в десятки раз сложнее.

Роман не любил приезжать сюда. Каждый раз, пакуя банки с краской и широкие кисти, он чувствовал подступающую дурноту. И каждый раз после реставрационных работ несколько дней отлеживался. Наверное, в любой легенде есть своя доля правды. И, возможно, Сандерс, действительно, каким-то образом отодвигал если не конец всего света, то хотя бы какой-то его части. Тогда, почти полжизни назад, стоя рядом с творением Куликова, он ощущал трепет. Сейчас – только усталость.

– Мне было одиннадцать, когда я первый раз живьем увидел эту картину, – начал Сандерс свой рассказ. – Это была школьная экскурсия, я тогда ужасно опозорился, хлопнувшись в обморок. Позже сенсей рассказал мне, при каких обстоятельствах был написан этот портрет, почему он кажется всем таким странным, и зачем на самом деле Алексей Куликов его создал.

– Сенсей? – переспросила Виктория. Она то и дело переводила свои темные глаза с остатков церкви на Романа.

– Мой учитель рисования, Лев Николаевич Пареев. Он же и поведал мне о происхождении знаков, что вытатуированы на моей руке. Если ты внимательно приглядишься к картине, то заметишь, что фон здесь нарисован, прямо скажем, как бог на душу положил. Никаких четких линий, все какими-то пятнами, яркими, не сочетающимися ни с фигурой девушки, ни между собой. Но именно в фоне скрыт главный секрет. Смотрящему кажется, будто Куликов, свихнувшийся художник, как его называют, наносил краску от фонаря. Мазки идут в разных направлениях, имеют разную ширину, порой по несколько раз пересекаются. Но если попробовать повторить за автором, вскоре станет ясно: он наносил краску в определенном порядке.

– Твои знаки… он не просто заполнял пробелы, он писал ими, – догадалась Вика.

– Именно.

– Но зачем?

– Ты спрашивала меня, что это: какой-то алфавит, шифр или что-то типа клинописи? На самом деле данный набор символов был разработан в начале прошлого века одним немецким психиатром Герхардом Шилле. В двадцатых годах он руководил небольшой клиникой, куда присылали на лечение от так называемых истерий, а также различного рода маний. Большинство пациентов Шилле были вполне адекватные, высокообразованные люди, опасные больше для себя, чем для общества. Методы лечения в психушках в ту пору не отличались гуманностью: электрошок, ледяные ванны и прочие малоприятные процедуры. Но доктор Герхард не слишком приветствовал подобные такое экзекуции. Он предпочитал прописывать своим больным прогулки на свежем воздухе, занимался с ними арт и музыкальной терапией, считая, что источник душевной болезни – не демон, не какой-то изъян в строении мозга и тем более, не разрушительное начало, скрытое в подсознании, а в дисбалансе самой личностью.

Разум человека Шилле сравнивал, и тут можно громко сказать «ха-ха», со стеной, выстроенной разнородными кирпичами. Как и Фрейд, наш доктор полагал, что основа личности закладывается в детстве. Но в отличие от Зигги, которого, он, кстати сказать, называл сексуально закомплексованным шизофреником, Шилле больший уклон делал на другие аспекты. Например, система табуирования. Доктор Герхард придавал ей большое значение, говоря, что у каждого человека есть некая совокупность внутренних ограничений, контролирующих его поведение. Да, у того же Фрейда есть похожие суждения. Но Шилле не выделял никакого «сверх-я», словно некого надзирателя и не связывал свою систему ограничений только с совестью человека.