Вот почему Венедикт Ерофеев решил податься в разнорабочие и освоить профессию каменщика. Эта профессия по тем временам была востребованной и гарантировала иногородним койку в общежитии.

Через несколько месяцев после выселения Венедикта Ерофеева из общежития на Стромынке 24 октября 1957 года с ним встретился Юрий Романеев. Он решил поздравить его с днём рождения и, захватив бутылку водки, появился в новом обиталище бывшего сокурсника — рабочем общежитии в районе Красной Пресни, принадлежавшем Второму строительному управлению Ремстройтреста Краснопресненского района, где его друг работал с начала марта 1957 года: «Именинник оказался дома. В комнате было несколько кроватей с тумбочками при них. На Вениной тумбочке возвышалась стопка книг. Это было дореволюционное издание Фета. Кажется, в комнате были другие жильцы, но в общение с нами они не вступали. И сам я долго не засиделся, поздравил Веню посредством бутылки и вскоре ретировался на Стромынку»11.

Одним из первых заданий Венедикта Ерофеева было «очистить от земли подвал старинного московского дома на улице Лесной. Напарником к нему был направлен принятый на летнее время в Ремстройтрест студент Юрий Гудков. Они подружились. Юрий Гудков впоследствии не раз выручал Венедикта Ерофеева, когда он оказывался в почти безвыходных ситуациях. В Москве шла подготовка к VI Всемирному фестивалю молодёжи и студентов. Этот фестиваль возникает несколькими абзацами в повести «Записки психопата», написанной в форме дневника. Запись от 22 мая 1957 года, за два месяца до его начала. Пьяная старая женщина лежит почти бездыханная на тротуаре. Диалог происходит между молодым человеком и женщинами средних лет:

«— Да что ты её, сынок, подымаешь-то как?! За голову... да сапогом! Руками бы уж, что ли?

— Возьмё-о-ошь такую руками! Поды-ымешь! Заблёванная вся.

— Как ведь скотина какая-нибудь... Да скотина-то чище... Люди-то хуже скотов стали!

— И не говори...

— Ляжет такая в сестиваль, так всё дело и испортит... Позор да и только!

— Ну уж в фестиваль — так долго чикаться не будут... Этого-то ещё ничего, — видишь, как он её удобно, — сапожком за живот и перевёртывает...

— И чего пьют, спрашивается?.. Чего пьют?

— Какой ччёрт там — “переживает”! Какого это ей хрена “переживать”? А если переживаешь, так переживай, как все культурные люди...

— Чем это она недовольна, интересно?! Надрызгалась — вот и всё»12.

С общежитий, студенческого и рабочего, началась писательская жизнь Венедикта Ерофеева. Пранас Яцкявичус (Моркус) рассказывает, где и как проходило житьё-бытьё его товарища: «Все эти годы я припоминал его не иначе как в комнате общежитий, сначала в Черёмушках, потом — на Стромынке, куда салаг-первокурсников перевели, наконец, — в том самом, увековеченном антологией поэтов, Ремстройтресте, и всегда это была та же самая комната: четыре железные кровати вдоль стен с наивными цветочками на обоях, больничные тумбочки при каждой из них, стол посередине под свисшей с потолка лампочкой; да ещё обязательная для тех лет радиоточка; словом, явленный прообраз юношеской бездомности и транзитности, нечто вроде отсека в плацкартном вагоне. Ерофеева это устраивало. Его заставали сидящим или полулежащим на кровати, всегда читающим либо записывающим в небольшие блокноты, никогда — за едой или чаем при инвентарном алюминиевом чайнике»13.

Посетивший также общежитие Ремстройтреста в переулке, неподалёку от Красной Пресни, Владимир Муравьёв подтверждает воспоминания Пранаса Яцкявичуса (Моркуса) об интенсивной внутренней работе своего друга. Важно то, что его не понесло непонятно куда течением жизни, как это обычно случается с другими людьми в сходной ситуации. Венедикту Ерофееву удалось использовать своё бедственное положение себе на пользу. Он ухитрился сделать более продуктивным свободное время для расширения своих знаний о человеке. Владимир Муравьёв обратил внимание на его особый интерес к людям из числа новоявленных моральных авторитетов. Тех, на кого идеологи большевизма опирались, от кого вели свою родословную борцов за народное дело: «Веня, например, собирался написать про шестидесятников (имеется в виду XIX век. — А. С.). Он усмотрел, что дневники Чернышевского и дневники Добролюбова — ещё не оценённые источники. Вот уж в ком была душевная грязь, так в этой публике. Когда я приходил к Веничке в общежитие на Красной Пресне, у него валялся четырёхтомник Писарева, почему-то без третьего тома. Но Писарева он любил, потому что в нём был элемент юмора и игры, а не пропаганды. Что же касается Чернышевского с Добролюбовым, то это характерная для Ерофеева неожиданность в манере подхода к литературе — он заходил к ним с тыла. Ему очень нравился набоковский эксперимент: Чернышевский с тыла (имеется в виду роман Владимира Владимировича Набокова[258] «Дар». — А. С.). Он хотел так же и к Добролюбову зайти. У него есть выписки из дневника Добролюбова — это такая картина, что ой-ой-ой-ой, по принципу “Моей маленькой ленинианы”. Но “Лениниана” — игра и не может претендовать на биографию. Для Добролюбова он тоже намечал общую тему: у Добролюбова были страшно сложные отношения с женщинами, причём сразу с несколькими, и все они были абсолютнейшими шлюхами. Я не понимаю, как всё это публиковалось, и, кстати, никто этого не замечал»14.

Эти воспоминания Владимира Муравьёва говорят о том, что Венедикт Ерофеев хотел бы вести жизнь не по-особенному, а по-людски — в любви и душевном согласии с женщиной, близкой ему по восприятию и пониманию жизни. Это обычное человеческое желание не противоречило библейской идее, которой он следовал в своём творчестве: «познайте истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:33). Вольница, бушевавшая в его душе, была вызвана нескончаемым одиночеством, а не чем-то иным. Известное изречение: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься» к Венедикту Ерофееву имеет очень отдалённое отношение.

Александру Зиновьеву повезло куда больше. Он встретил свою Ольгу Мироновну на много-много лет раньше своего ухода из этого мира. Он тоже родился и провёл детство вдалеке от шумных городов. Да и до встречи со своей суженой за воротник закладывал не меньше, чем Венедикт Васильевич. Встреча с ней поменяла всё в его жизни. Её результат — огромное, многотомное творческое наследие учёного, прозаика и поэта. Эту творческую личность России ещё только предстоит узнать и оценить, как это уже произошло во многих других странах.

Кармический код жизни, как объявил людям Сиддхартха Гаутама Будда, возможно, но не так-то просто изменить. У каждого человека своя судьба. Как у нас в России говорят, что написано на роду...

Владимир Муравьёв, вспоминая пребывание Венедикта Ерофеева в общежитии Ремстройтреста, свидетельствует: «...все простые рабочие на задних лапках перед ним танцевали, а главное — все они принялись писать стихи, читать, разговаривать о том, что им несвойственно. (Веничка эти стихи обрабатывал, а потом сделал совершенно потрясающую “Антологию стихов рабочего общежития”. Кое-что, конечно, сам написал). Я спрашивал у Венички, как удалось так на них повлиять, но в этом не было ничего намеренного. Он просто заражал совершенно неподдельным, настоящим и внутренним интересом к литературе. Он действительно был человеком литературы, слова. Рождённым словом, существующим со словесностью. При этом словесность рассматривалась как некая ипостась музыки. У него было обострённое ощущение мелодически-смысловой стороны слова, интерес к внутренней форме слова»15.