Я думаю, что в день изгнания в душе Венедикта Ерофеева звучали слова русского революционного гимна: «Отречёмся от старого мира, / Отряхнём его прах с наших ног!» Слова были старыми, а вот их смысл совершенно другой. Ведь тот новый мир, о котором пели революционеры и в котором Венедикт Ерофеев родился, был старее старого и уже оставался за его спиной. Разве что его прах он будет отряхивать со своих ног до самой смерти, а мы, ещё живущие, продолжаем делать то же самое по сегодняшний день.

Школярский энтузиазм Венедикта Ерофеева исчез, словно его никогда и не было. Теперь перед ним вместо вопроса «Что делать?» возникли два других, более сложных: «Куда податься?» и «На что жить?».

Александр Генис объясняет, почему именно Венедикту Ерофееву, а не кому-то другому, после 1991 года критики и читатели оказывают особые знаки внимания: «В советской литературе, увлечённо плутавшей в плоских реалистических схемах, Ерофеев был фигурой одинокой. Пренебрегая злобой дня, Веничка смотрит в корень: человек как место встречи всех планов бытия. Текст Ерофеева — всегда опыт напряжённого религиозного переживания. Всё его мироощущение наполнено апокалиптическим пафосом. На этих древних путях и обнаруживается новаторство Ерофеева. Оно в том, что он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него как бы ещё не разделено, а нормы, среднего стиля нет вовсе. Поэтому все его герои безумцы. Их социальная убогость — отправная точка: отречение от мира как условие проникновения в суть вещей. Во вселенной Ерофеева не существует здравого смысла, логики, тут нет закона, порядка. Если смотреть на него снаружи, он остаётся непонятным. Только включившись в поэтику Ерофеева, только перейдя на его сюрреалистический язык, только став одним из персонажей, в конце концов — соавтором, читатель может ощутить идейную напряжённость философско-религиозного диалога, который ведут его герои. Вести его им всегда помогает водка»1.

Почему помогает именно водка, объясню русской пословицей: «Пьяному море по колено», то есть водка — это средство, временно парализующее в человеке страх.

К выдающемуся индологу, философу и писателю Александру Пятигорскому я уже обращался и ещё не раз в этой книге обращусь. Страх как состояние сознания стал одной из тем его философского рассмотрения. Рассуждения учёного имеют непосредственное отношение к образу мыслей Венедикта Ерофеева.

Это я отчётливо понял, прочитав в четвёртом томе собрания сочинений Александра Пятигорского его эссе «Страх из 2009 года». Вот что он писал, в частности, о социопсихологии страха: «1930-е годы моего детства знали четыре главные страха, на всю жизнь отпечатавшиеся в моей памяти: страх голода, страх ареста, следствия и лагерей (или в лучшем случае ссылки), страх чахотки и страх войны»2.

Все эти страхи также существовали в сознании Венедикта Ерофеева и, естественно, не появились из ничего, а были рождены монументальными и грандиозными социально-экономическими преобразованиями и политическими изменениями в СССР. Они затронули большие массы людей, относящиеся к разным слоям населения. Коллективизация, раскулачивание, передвижение крестьян из деревни в крупные города, нарастающий накал борьбы с явными и мнимыми врагами внутри страны и опасность, исходящая от капиталистического окружения, — всё это требовало особых, совершенно новых подходов и решений. Наступало время, гибельное для простых и заземлённых людей. В большинстве из них отсутствовало героическое начало. Представляете, сколько надо было проявить государству рабочих и крестьян упорства и насилия, чтобы принудить обывателя к героизму, необходимому для построения в СССР социализма! Людей непонятливых или пытающихся ускользнуть от осуществления этой великой задачи ломали через колено. Затем началась война с нацистской Германией, закончившаяся нашей победой. Немало сил и времени ушло на восстановление народного хозяйства. Эта беспокойная пора, казалось бы, закончилась в середине 1950-х годов.

«В 1950—1960-х годах страх войны был не только страхом “не той войны”, но и совсем уже “не тем страхом”»3, — пишет Александр Пятигорский. Появился новый страх перед атомно-термоядерной войной. Александр Пятигорский подчёркивал, что этот «страх в значительной степени перестаёт быть только индивидуальным состоянием сознания». Это произошло потому, что в годы холодной войны использовалось властями противоборствующих сторон большое взаимозадуривание (самозапугивание)4. Для того чтобы термоядерная бомба перестала восприниматься средним жителем планеты фантомом сознания, её необходимо было дефантомизировать и «убедить человека с улицы в том, что термоядерная бомба не просто уничтожит весь мир да и его, этого человека, в придачу, но что она уничтожит прежде всего его, а потом уже остальной мир»5. Александр Пятигорский не отказал себе в удовольствии сделать ироническую ремарку к своему аналитическому разбору пропагандистских действий сверхдержав: «Нелёгкая задача для опытного лгуна со средневекового корабля дураков»6.

Венедикт Ерофеев записал в начале 1980 года в одном из своих блокнотов: «Я третий день шёл в пятый класс школы, когда русские испытали атомную бомбу. 3 сентября 1949 г.»7. На самом деле это испытание произошло 29 августа 1949 года. 3 сентября 1949 года была, вероятно, озвучена по радио и опубликована в прессе информация об этом событии.

Постепенно Венедикту Ерофееву удалось нейтрализовать в своём сознании многие страхи. Как мне представляется, атомная истерия на него не повлияла вовсе, а вот другие страхи исчезали не сами по себе, а при обращении писателя к собственному самосознанию. Именно так ему удалось почти полностью избавиться от влияния на него многолетней, с конца 1970-х годов, иступленной пропаганды страха «как темы и сюжета в литературе, кино и СМИ»8. В связи с этой активной пропагандой страха объяснимы, но с моральной точки зрения недопустимы его иронические высказывания о Зое Космодемьянской.

Освобождению от страха в какой-то мере способствовал успех его поэмы «Москва — Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». В этих произведениях, созданных в 1969 и 1985 годах, ему удалось «раскультурить» страх (термин Александра Пятигорского), как это сделано Томасом Манном в «Волшебной горе».

Александр Пятигорский цитирует русского философа Дмитрия Горина: «В нашей сегодняшней, лишённой идеологии, культуре остаются только два смысловых ресурса [не будем придираться к постмодернистским излишествам] — страх и освобождённое желание»9.

Одну только профессию при всех превратностях судьбы Венедикт Ерофеев себе не пожелал бы. Был предупреждён о грозящей ему опасности не кем-нибудь, а самим Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Великий писатель знал, что смертельно опасно для творца, и это знание вложил в размышления персонажа романа «Герой нашего времени» — Григория Александровича Печорина: «...гений, прикованный к чиновничьему столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении умирает от апоплексического удара»10.