Их сотрудничество было монументальной затеей, с некоторыми побочными происшествиями (есть основания думать, что Рассел влюбился в жену Уайтхеда). На протяжении десятилетия эти двое работали над одним великим трудом, и когда он, наконец, вышел в свет в 1910 году, было очевидно, что Рассел с Уайтхедом открыли нечто крайне важное – что почти все (если не все) в математике можно вывести из ряда аксиом, логически связанных одна с другой. В рецензии в журнале Spectator говорилось, что данная книга «стала вехой в истории спекулятивного мышления» из-за попытки «сделать математику чем-то более надежным, чем наша вселенная».

После выхода Principia пути двух ученых мужей начали расходиться. (Они остались друзьями до конца дней, однако антивоенные выступления Рассела в 1914–1918 годах не могли нравиться Уайтхеду, у которого на войне погиб сын.)

Они оба стали больше посвящать себя философии. Уайтхед покинул Кембридж, где провел четверть века, и перебрался в Лондон в Университетский колледж, а затем, четыре года спустя, стал профессором прикладной математики в Импириал-Колледже. Он оставался там десять лет, в течение которых написал «Концепцию природы», книгу об относительности и ряд других работ. В 1924 году он переместился в Гарвард как профессор философии, злые языки говорили, что первые лекции по философии, которые он посещал, были его собственными.

В Лондоне Уайтхеда заинтересовала философия науки, и именно это заставило его пересмотреть свои представления о боге. Усвоенные им математические познания и физика заставили его отказаться от традиционного представления о том, что каждый предмет находится в определенной точке пространства и времени. Вместо этого он предлагал понимать объекты как поля, обладающие пространственной и временной протяженностью. Иллюстрируя свои аргументы, он утверждал, что не существует такого предмета, как точка – как нечто, лишенное массы. Не существует и линии, если понимать, что линия обладает длиной, но не шириной. Это абстракции, а не конкретные вещи. Это привело его к представлению о том, что объекты, предметы – это события, результат (по сути продолжающихся) процессов, а потому именно процесс есть «фундаментальная метафизическая составляющая» мира, а не вещество. Важнейшее свойство жизни – ее текучесть: даже камни или щебень, которые, кажется, лежат годами на одном месте, медленно меняются – весь мир всегда находится в процессе «становления». Таковы главные идеи опубликованного в 1929 году труда Уайтхеда «Процесс и реальность» (основой которого стали Гиффордские лекции, прочитанные в 1927–1928 годах).[543]

1920-е годы были десятилетием великого прогресса в квантовой физике: был открыт корпускулярно-волновой дуализм, были найдены эмпирические подтверждения теории относительности Эйнштейна, демонстрации показали верность принципа неопределенности, а фиксированная механическая вселенная Ньютона с шумом рухнула и исчезла навсегда. В свете таких последних открытий Уайтхед пришел к мысли, что основной принцип реальности есть энергия, что реальность постоянно формируется и меняется, и отсюда следуют два интересующих нас вывода. Во-первых, что такой процесс, течение, становление – назовите это, как вам нравится, – и есть единственная божественная сущность, наделенная бытием, что бог на самом деле привел мир в движение; он есть то течение, которое делает все реальностью, но она напрямую не определяет ту форму, какую примет процесс, – у процесса есть свобода, благодаря которой энергия принимает разные формы. А во-вторых, что традиционные религии главным образом стремились найти порядок в этом течении процесса, чтобы понять смысл прошлого и, через это понять, что будет дальше.

Стиль Уайтхеда как писателя оставляет желать лучшего, его аргументация не всегда ясна, но, похоже, он стоял на позиции какого-то постницшеанского деизма, где бог творит энергию, но потом практически ничего не делает, и где явно нет места для Авраама, Исаака, Иисуса или Мухаммада. Быть может, из-за недостатков стиля или из-за того, что такой деизм кажется слишком абстрактным для потенциальных верующих, данная попытка повенчать науку с религией никогда не казалась публике чем-то достойным внимания.

Рассел же шел совершенно иным путем. В его книгах и статьях «Почему я не христианин?», «Покорение счастья», «Сатана в пригородах», «Бихевиоризм и ценности», «Восточный и западный идеалы счастья», «Опасность войн за веру» Рассел говорит о проблемах, с которыми столкнется секулярное общество, и о его новых возможностях, притом изъясняется куда понятнее, чем Уайтхед. Рассел, которого Пол Эдвардс называл «одним из величайших еретиков в сфере нравственности и религии», никогда не интересовался чистой философией самой по себе. Он, по словам Эдвардса, «всегда испытывал глубокий интерес к тем фундаментальным вопросам, на которые давали ответы религии одна за другой, – вопросам о месте человека во вселенной и о природе хорошей жизни.[544]

Стиль Рассела – это стиль бескомпромиссного борца. «Я полагаю, что все великие мировые религии – буддизм, индуизм, христианство, ислам и коммунизм – и лишены истины, и вредны». Отметив, что христианину уже не обязательно верить в ад (набор их представлений стал «меньше»), он говорит, что у человека нет причин верить в бога. «К вере в бога человека подталкивают отнюдь не разумные аргументы. Большинство людей верит по той причине, что их этому учили с рождения, и это самая главная причина веры». Он сомневался в историческом существовании Христа и говорил, что христианство было доктриной, которая «принесла жестокость в мир и стала жестокой пыткой для многих поколений». Он решительно утверждал, что религия не делает людей более добродетельными, – фактически «в каждом случае нравственный прогресс в истории мира был противостоянием организованным церквам».[545]

Кроме того, говорил он, ни опыт, ни наблюдение не позволяют сказать, что верующие когда-либо были в среднем счастливее или несчастливее, чем неверующие.[546] «Концепция бога целиком и полностью проистекает из концепции древнего восточного деспотизма… она заслуживает порицания и недостойна людей, уважающих себя… Хорошему миру нужны знания, доброта и смелость». Все великие вселенские философии (как он их называл) содержали в себе наивный гуманизм: «Великий мир, насколько мы знаем из философии природы, ни добр, ни зол и не стремится сделать нас ни счастливыми, ни несчастными. За всеми такими философиями стоит идея нашей значимости, которую прекрасно корректирует небольшая доза астрономии… Только мы сами в итоге выносим суждения о ценностях, а в мире ценностей Природа есть только часть целого. Таким образом, в этом мире мы больше Природы».[547]