Предложенное Витгенштейном отношение к мистике может сделать кого-то религиозным, но это будет религия, как он утверждал, без доктрины и даже без доктринальных принципов. Он находил сходство между религиозностью – в том мистическом смысле, о котором он говорил, – и любовью. Ни один человек, когда он кого-то любит, не задает вопросов о цели любви и не думает, что любовь можно выразить словами так, чтобы она не утратила свое качество живого опыта. Это перекликается с «другим условием» Роберта Музиля.

Таким образом, хотя любая попытка облечь в слова представления Витгенштейна о мистическом по определению обречена на неудачу, тем не менее мы можем представить себе его идеал мистика или религиозного человека. Последний не держится за доктрины с их сверхъестественным содержанием, но скорее любит, скажем, поэзию, или живопись, или преподавание, так что он тратит жизнь на создание или демонстрацию – через свое искусство или поступки – того, что нельзя выразить словами. Жить на границе языка, зная об этих границах, означает жить на грани мистической жизни. В какие-то периоды его биографии Витгенштейн, кажется, стремился жить именно так, с особой интенсивностью, в каком-то смысле «выше»: «Наивысшее не выскажешь, наивысшее можно только делать».[540]

Он также интересовался вопросом о душе. По его мнению, религия смешала в единое целое два психологических феномена. Это, во-первых, тот факт, что мы понимаем самих себя совершенно не таким образом, как понимаем других. Мы находимся «внутри» себя в такой мере, в какой никогда не сможем оказаться внутри кого-то другого. Есть и другой феномен, говорит он. Если нас спросят: «Когда вам очень грустно, где вы чувствуете эту грусть?» – мы могли бы сказать, что скорее около правого глаза, чем левого уха, однако мы так не скажем, потому что это не то, что мы чувствуем. Здесь Витгенштейн подчеркивает, что у нас нет нужных слов для разговора о многих аспектах переживаний, несмотря на все тысячелетия нашей эволюции. Здесь легко возникает неоднозначность, и «душа» есть то имя, которое заполняет провалы в нашем понимании себя.

Таким образом, представление о душе для Витгенштейна есть один из аспектов мистицизма, может быть, наиболее личный аспект его безмолвной веры. Если использовать его пример, то можно сказать: мы чувствуем грусть душой по той причине, что не можем как-то иначе это описать, у нас нет места, куда ее можно было бы поместить.[541]

Встреча и дальнейшая дружба Витгенштейна и Бертрана Рассела стала легендой. Первый без приглашения вторгся в комнату второго в Кембридже, когда Рассел пил чай. Витгенштейн плохо говорил по-английски, но отказывался пользоваться немецким. И несмотря на не слишком удачное начало, Рассел быстро понял, что Витгенштейн – гений, и австрийца пригласили в кружок «Апостолов» (см. с. 112).

Подобно Витгенштейну, Рассел был аристократом. Он родился в середине царствования королевы Виктории, в 1872 году (его крестным отцом стал философ Джон Стюарт Милль), а умер почти столетие спустя, когда уже мог понимать, как и многие другие, что ядерное оружие есть величайшая угроза для человечества. Рассела как-то назвали «аристократическим воробушком, а на одном портрете Огастеса Джона изображены «его пронзительный скептический взгляд, насмешливые брови и презрительно сжатый рот».[542] Однажды он написал, что на протяжении его долгой жизни им владели три страсти: «стремление к знаниям, невыносимая жалость при виде страданий и поиск любви». «Я узнал, что жить стоит, – подводил итоги он, – и с радостью согласился бы прожить ее еще раз, если бы мне предоставили такую возможность».

И его можно понять. Если говорить о знаменитостях, то Рассел был связан не только с Джоном Стюартом Миллем – такие люди, как Т. С. Элиот, Литтон Стрейчи, Д. Э. Мур, Джозеф Конрад, Д. Г. Лоренс, Людвиг Витгенштейн и Кэтрин Мэнсфилд были просто людьми из его окружения. Он прославился в Советском Союзе, получил Нобелевскую премию по литературе (1950) и стал героем (что не всегда его радовало) по меньшей мере шести литературных произведений, в том числе в книгах таких авторов, как Рой Кемпбелл, Т. С. Элиот, Олдос Хаксли, Д. Г. Лоренс и Зигфрид Сассун. В 1970 году, когда Рассел в возрасте девяноста семи лет скончался, более шестидесяти его книг еще ожидали печати.

Из всех его публикаций самой оригинальной был увесистый труд (первое издание в 1910 году) под названием (позаимствованным у Исаака Ньютона) Principia Mathematica. Эту книгу сегодня мало кто читает. Прежде всего, она посвящена математике, что мало кого привлекает. Во-вторых, она огромна – три тома, так что в общей сложности в ней более двух тысяч страниц. Но была и третья причина, по которой эту книгу – косвенно повлиявшую на создание компьютера – читают немногие: в основном это плотная ткань аргументов, связанных между собой специально созданными символами. Так, «не» обозначала изогнутая решетка, v полужирным шрифтом значила «или», а квадратная точка – «и». Работа над книгой длилась десять лет, и она должна была разъяснить логические основы математики.

В декабре 1889 года Рассел начал учиться в Кембридже – это было совершенно естественно, поскольку всепоглощающей страстью юноши была математика, а Кембридж славился преподаванием этой дисциплины. Расселу нравилась ясность и определенность этого предмета, и он говорил, что математика волновала его, как поэзия, как романтическая любовь или как величие природы. А в частности ему нравился тот факт, что данный предмет «абсолютно не загрязнен человеческими чувствами».

В Кембридже он отправился сдавать экзамены для получения стипендии в Тринити-Колледже, и здесь ему повезло: его экзаменатором оказался Альфред Нортон Уайтхед. Тогда Уайтхеду не было и двадцати девяти лет, хотя этот добрейший человек (в Кембридже его прозвали херувимом) уже отличался забывчивостью, которая позже станет знаменитой. Он относился к математике столь же страстно, как и Рассел, хотя проявлялась эта страсть у него нерегулярно. На экзаменах Рассел оказался вторым – его обошел юноша по имени Бушелл, получивший более высокие баллы. Однако Уайтхед думал, что Рассел более способный, а потому сжег все экзаменационные ответы и свои отметки, после чего рекомендовал дать стипендию Расселу.

Рассел не обманул этих ожиданий и закончил учебу как самый блестящий студент по математике в Кембридже. Но не стоит думать, что это давалось ему без усилий. Рассел настолько переутомился в процессе подготовки к итоговым экзаменам (то же самое случилось с Эйнштейном), что, сдав их, распродал все свои книги по математике и со вздохом облегчения обратился к философии. Позже он говорил, что для него философия была нейтральной полосой между наукой и богословием. Но тогда он уже узнал, что Уайтхед, уже ставший его хорошим другом, занимается многими подобными проблемами, и они решили сотрудничать.