Многие знают о впечатляющей теории языка Людвига Витгенштейна, представленной в Tractatus Logico-Philosophicus, тогда как его идеи, касающиеся религии, известны куда меньше. Нет ни одной книги, написанной им на эту тему, однако в 1938 году в Кембридже он прочел ряд лекций о религиозных представлениях. До нас они дошли благодаря одной курьезной публикации, сделанной Сирилом Барретом, который подготовил книгу, увидевшую свет лишь в 1966 году. Книга называлась «Лекции и беседы об эстетике, психологии и религиозной вере», и основой ее были не заметки Витгенштейна к его лекциям, но записи студентов, посещавших эти лекции. Баррет говорит, что эти студенты были самыми горячими приверженцами своего учителя, так что «мы вправе думать, что они верно изложили то, чему тот учил».[535]

В этих лекциях Витгенштейн размышляет о двух вещах, которые нас особенно интересуют. Во-первых он, в своем характерном стиле, анализирует язык веры, чтобы показать, как здесь возникает неверное понимание, как верующие и неверующие в разговоре не слышат друг друга. Во-вторых, он рассматривает идею мистического – что также, как он думает, связано с употреблением языка и злоупотреблением им.

Он начинает с исходного допущения, уже знакомого читателю его Tractatus, об ограниченности языка, о том, что на самом деле язык есть предел нашего мира и что идиосинкразии речи «околдовывают наш интеллект». Так, в сфере этики, например, предложение «он хороший человек» выглядит как предложение «он хороший теннисист», хотя на самом деле это не так. Человек может хотеть или не хотеть хорошо играть в теннис, и это не обязательно должно беспокоить окружающих. Но если кто-то скажет: «Я не хочу быть хорошим», – это возмутит большинство из нас. Императив быть хорошим в последнем смысле есть нечто такое, о чем мы заботимся ради него самого, «независимо от любой цели, для которой он является средством». Подобным образом, когда мы используем слово «вечность», неважно, верующие мы или нет, мы не имеем в виду «бесконечную продолжительность времени», но имеем в виду «вневременность».

Это не ученый педантизм, говорит он, поскольку лимиты языка есть основа того, что мы имеем в виду, говоря о своем мистическом опыте. Витгенштейн не признавал существования таких вещей, как метафизика или трансцендентное в сверхъестественном смысле. Он думал, скорее, что мистическое происходит из того, что некоторые вещи «можно показать, но нельзя назвать». Он дает такую яркую иллюстрацию: художник не может отобразить на полотне, как он пишет картины. У каждого художника есть свой неповторимый стиль (подумайте о том, насколько Ренуар отличается от Дега или Ван Гога), так что часто ему даже не нужно подписывать свою картину. «Но что будет, если мы скажем одному из таких художников: «Нам не нужно изображение того, что ты можешь увидеть в мире вокруг тебя. Нам просто нужно полотно, изображающее, как ты пишешь вещи. Не пример этого «как», ради бога! Картину, где это «как» изображено?» Очевидно, что ни один художник не справится с подобной задачей… То, как художник пишет, отражает каждая его картина, но это «как» (с логической точки зрения) не может стать предметом, изображенным на каком-либо его полотне».[536]

Иначе говоря, существуют некоторые аспекты опыта/мира, которые невозможно облечь в слова или изобразить на холсте. Отсюда Витгенштейн переходит к более общим явлениям: «Предпосылки философии и логики сами по себе не есть логические картинки возможных положений вещей. Они показывают, что структура языка существует, хотя о ней невозможно говорить». Витгенштейн делает вывод, что язык дает нам ощущение мира как целого, но ограниченного целого, и именно такое ощущение рамок и того, что нечто существует за этими рамками, и образует мистическое. «Ответы на вопросы о смысле мира неизбежно выводят нас за пределы мира (т. е. “всего того, что есть”)» «А на вопрос о смысле или ценности того, что есть, ответа (логического) не существует… Видеть или ощущать мир как ограниченное целое означает осознавать границы, которые правила значений накладывают на то, что можно сказать».[537]

Витгенштейн полагал, что мистицизм рождается, хотя бы отчасти, из «удивления» перед миром, перед тем, что тот существует вообще. И это, думал он, также злоупотребление языком, поскольку на самом деле мы не способны себе вообразить, как бы все было, если бы мира не было. Мы можем себе представить, что не существует виденный нами дом – и даже представить, как бы выглядел участок, на котором он стоит, без дома, – но не можем даже начать представлять, как бы выглядели вселенная или мир, если бы во вселенной не было вселенной: это не имело бы смысла, здесь мы подошли к границам языка, и именно на этих логических/семантических границах возникает ощущение мистического.

И именно здесь Витгенштейн максимально далек от логического позитивизма, что, в частности, отражает одно его замечание, приведенное в начале книги: «Мы чувствуем, что, если даже будут найдены ответы на все возможные научные вопросы, проблем жизни это никак не коснется [курсив оригинала. – Прим. авт. ]». (Tractatus, 6.52.)

Подобно Шопенгауэру, Витгенштейн верил, что нравственность есть сфера применения скорее воли, чем разума. «Только воля может выйти за рамки, которые на нас налагает язык… Если благое или злое использование воли меняет мир, оно может менять только рамки мира, а не факты – не то, что можно выразить с помощью языка… Мир счастливого человека отличается от мира несчастного».[538]

Кроме того, Витгенштейн полагал, что мистическое выражается через искусство и через действие. Он обсуждал со своим другом Полом Инглмэнном то, как мистическое проявляется в поэзии: ощущение, что стихи выходят «за пределы» слов, за рамки языка знакомо многим. Он также думал, что мистическое проявляется в таком стиле преподавания, который он использовал, завораживая студентов в Кембридже, а также считал, что некоторые аспекты преподавания происходят за пределами слов, за пределами нужных фактов и что это также можно отнести к категории мистического опыта.

Инглмэнн говорит о концепции «безмолвной веры» у Витгенштейна. За ней стоит сознательная попытка жить в соответствии с выводами из Tractatus – то есть делать то, чего нельзя сказать, но что можно показать. Что же касается этики, Витгенштейн считал неизбежно порочной любую попытку облечь ее в слова, сделать из нее доктрину. «Важно ничего не говорить об этике или религии, но просто действовать». (Это пересекается с идеей Мура, что «благо» невозможно определить.) Нам надо помнить, что логика не позволяет смыслу мира быть частью этого же мира, «поскольку смысл чего-либо не может быть частью того, смыслом чего он является».[539]