Увидев меня, Герасим Петрович, не отвечая на мое «здравствуйте», крикнул:

– Онон – на прибыль! Сеть мусором, тиной забивает. Но зато рыба должна в курью пойти!

Заниматься переметами я не стал. Поставил две удочки и, присев на корягу, залюбовался закатом, мерцающей гладью любимой курьи, уплывающими в густую синеву далекими сопками. За этими сопками, казалось мне с детства, находится какая-то сказочная, таинственная страна, где растут дубы, опутанные золотыми цепями, по которым ходят ученые коты. Там, за этими сопками, на лесных полянах дремлют на своих куриных ножках избушки, в которых бабы-яги поджидают мальчишек и девчонок, чтобы угостить их золотыми яблочками с золотыми листочками, а потом… потом дать убежать к своим мамам и папам. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…»

Сердце покусывала печаль. Скоро, совсем скоро я уеду, расстанусь не только с мамой и отцом, с родной деревней и родной Курумнинской курьей, расстанусь и вон с теми скрывшимися в темноте сопками, и даже с той сказочной страной, созданной волшебством Пушкина, страной моего детства…

Меня не развеселил, не отвлек от грустных мыслей даже многообещающий плеск рыбы, охотящейся за принесенными, поднятыми со дна прибывшей водой козявками.

– Что-то ни переметы не ставишь, ни костра не разжигаешь… – подошел Тимошевский. – Клев обязательно будет, скучать не придется. Я уже двух щук и пяток чебаков взял.

– Настроения, Герасим Петрович, нет.

– Как так? Первый раз такое вижу-слышу! Человек на рыбалку пришел, а рыбачить настроения нет…

– Уезжаю я.

– Далеко? Надолго?

– Далеко и надолго. В институт поступать еду. Пять лет в институте учиться надо. А потом еще три года отработки – чтобы диплом получить, надо три года отработать там, куда пошлют.

– Ну что ж, за все платить надо. Справедливо. Голову опускать не след – порадоваться впору. В институте учиться – не в атаку идти. На каникулы будешь приезжать. Так что порыбачим еще. Лишь бы здоровье меня не подвело, контузия не доконала. Часто в последнее время меня на лопатки класть стала… Спасибо Антонине Васильевне. Ты, конечно, знаешь – у нее живу. Дальней родственницей мне по материнской линии приходится. Разными травами меня поддерживает. Не она бы… А так – терпимо. Огородничаем, козушку держим, рыбешку ловлю… Кормимся. Друг за дружку держимся…

У тебя родители живы. Вернуться есть куда. В конце концов, не все и не всегда после окончания институтов-университетов в городе остаются. Вон учителя наши, фельдшерица Вера Васильевна, агроном Тимофей Сергеевич. На таких людях деревня держится.

Ну а придется в городе остаться… Что ж… человек всю жизнь должен вперед идти. Может, в науку пойдешь, в инженера-изобретатели… Людей таких, как я, войной искалеченных, лечить будешь. Самолеты своей конструкции в небо поднимать… Гордиться тобой будем. А то и книгу напишешь о деревне нашей. О нас, фронтовиках, о матерях, отцах, женах наших, и холод и голод испытавших, всю войну, все беды-горести перенесших, но страну, Родину, вот эту деревню нашу спасших. Да-да, без них, без женщин, без стариков наших стожильных, никакая бы армия против фашистской орды не выстояла.

К тому же родные места, деревня наша, Онон, курья вот эта, горы эти, леса – как мать и отец, всегда с тобой будут, в душе, в памяти вечно жить будут. Вот и мы – я, отец твой, все фронтовики, где бы ни пришлось нам бывать – в Болгарии, Польше, Венгрии, Германии, в каких бы боях ни пришлось с гитлеровской нечистью драться, насмерть драться, – вот этот уголок земли нашей вспоминали, в снах видели, въяве им грезили и за него кровь проливали, жизни отдавали – за деревню нашу, за Онон, за леса и сопки эти.

Прошлое в человеке постоянно, как кровь его, циркулирует. Ты десятилетку окончил, понимаешь, о чем я говорю. Да и можно ли это самое прошлое прошлым называть, если оно в нас живет, сегодня живет и завтра жить будет. В какой-то миг что-нибудь доброе, радостное, светлое вспомнится – душу, сердце согреет. В какой-то миг темное, смутное, страшное в памяти всплывет – и холодом ледяным на тебя повеет… У меня в прошлом самое страшное, злое – война. Долгая, трудная, кровавая. Глазами в глаза смотрит… Не хочу о ней вспоминать – вспоминаю. Не хочу в нее возвращаться – зовет, втягивает в себя. Удержу нет – зовет…

Ох, как иногда голова болит! Как болит! Вот и сейчас… Сам себя взбудоражил, растравил… Виски как тисками сжимает. Она, война, сжимает…

Пойду к лодке своей. Прилягу. Посплю. Пройдет…

А ты рыбачь, рыбачь, не беспокойся за меня. На песке прилягу. Там плащ у меня… Посплю. Пройдет…

Ночь была лунной. Несколько раз подходил я к спящему Тимошевскому. Убеждался – жив. Возвращался на свое место. Клев действительно был хороший.

Летняя ночь коротка. Короток и утренний клев.

Герасим Петрович встал. Как ни в чем не бывало расправил плечи, потянулся.

– Как успехи?

– На пару жарех.

– Пора и мне сеть протрясти. Притонула…

Солидному рыбаку, каковым, конечно, считал себя и я, не пристало заглядываться на чужие уловы.

– Удачи, Герасим Петрович!

– Бывай здоров, дорогой! И тебе удачи! – Тимошевский веслом отпихнулся от берега.

* * *

В родную деревню, к родителям я приехал через полгода, на зимние каникулы. До отвала наелся маминых пельменей. Прошелся по двору. Заглянул в сарай, где хранились мои рыболовные снасти. Вспомнил любимую Курумнинскую курью. Вспомнил Герасима Петровича.

– Как Тимошевский? Жив-здоров? – спросил маму.

– Ой, забыла сказать тебе! – вздохнула мама. – Ты же рыбачил с ним… Вскоре после твоего отъезда утонул он… Там, где всегда рыбачил, в Курумнинской курье. Странно как-то погиб – то ли случайно утонул, то ли утопился… Витька Песков рядом с ним переметы ставил. Все видел. Рассказывал, оттолкнул Герасим лодку от берега, вскочил в нее, отплыл на средину Онона, встал, крикнул кому-то: «Иду! Иду!» – и шагнул за борт… Лодку в тот же день на Мельничий плес вынесло, а Герасима две недели искали. Берега и то осматривали, на лодках с утра до вечера плавали. Безрезультатно…

– В Ононе, на моей памяти, много людей тонуло. Река у нас с характером, серьезная, сам знаешь. Но погибших всегда находили. А тут… – развел руками отец.

Больше о Герасиме Петровиче Тимошевском я никого не расспрашивал.

Я знал и знаю – он возвратился в прошлое, к своим друзьям-однополчанам, к кареглазой медсестре Лене.

Он возвратился в войну.

Да, да, именно так: возвратился не на войну – в войну. На войну не возвращаются. На войну уходят. Герасим Петрович Тимошевский возвратился в войну, в свою роту, в свой взвод, в свое время; в свое прошлое, которое, хотим мы того или нет, живет и будет жить в каждом из нас…