Я сижу на перевернутом вверх дном старом цинковом ведре, в которое собираю выкопанную мной картошку. Отдыхаю. Сиденье мое не очень удобное, низкое. Под моей тяжестью ведро на треть заглубилось в мягкую взрыхленную землю. Но мне кажется, что я сижу очень высоко. И это действительно так. Наш огород на склоне косогора. Косогор начинается от берега текущей под ним реки и заканчивается далеко вверху, за заборами, сенниками, стаями, плотной стеной опоясывающими окраинные дома села. В этом селе живут мои мама и папа. В этом селе выросли я, мой брат и сестра. Выросли, закончили школу и разлетелись в разные стороны. Мама и папа, как это почти всегда бывает у людей и птиц, остались в опустевшем гнезде-доме вдвоем. Старели. Бодрились. Не сдавались. Вели хозяйство. Имели корову, пару свиней, кур. Огородничали. Как и раньше, сажали пятнадцать соток картошки. Для мамы, папы и даже для их живности картошки, собранной с пятнадцати соток, хватало с избытком и даже переизбытком. Однако сокращать площадь огорода они не хотели, а лучше сказать, не могли. Это означало бы отступление, отступление от границ того мира, в котором все мы жили раньше. Человек стареет, мир его сжимается, сужается. Это известно и понятно всякому, особенно тому же стареющему человеку. Но чем сильнее сжатие или сжимание мира – тем сильнее сопротивление человека. Эта борьба продолжается долго. Порой очень долго. Но, увы, к сожалению, к великому сожалению, никогда не заканчивается победой человека.

– Будет возможность, приезжай. Поможешь выкопать картошку. Не бросать же ее в земле. А мы с мамой не справимся, – раздался в телефонной трубке глуховатый грустный голос отца.

До этого звонка мои родители никогда не обращались ни ко мне, ни к брату, ни к сестре за помощью. Бодрились. Не сдавались. Держались…

Екнуло сердце.

Взял отпуск.

И вот я сижу на перевернутом вверх дном старом цинковом ведре и смотрю на широко распахнувшийся передо мной мир, наш мир, именно так – наш: мир моих родителей и родителей моих родителей, мир моих брата и сестры, мир наших соседей, односельчан, мир, принадлежащий всем и никому.

Внизу – река. В ее воде отражаются желтые кустики ивняка. Кусты невысокие. Отражения короткие. Издали кажется, что река течет окантованная золотом. От этого синь воды кажется еще ярче, глубже.

За рекой темно-зеленые, покрытые сосновыми чащобами сопки. В детстве мы часто ходили к этим сопкам кататься на лыжах. Реку переходили по потрескивающему под лыжами льду. Иногда лед покрывал снег, и тогда идти по нему было совсем не страшно. А вот когда снега не было, идти над черными глубинами даже по толстому льду было жутковато.

Перед тем как ступить на лед, несколько минут толпились на берегу, нарочито медленно подтягивали лыжные крепления, подкреплялись рубиновыми ягодами шиповника. Шиповника было много. Замерзшие ягоды держались на колючих кустах до весны и до весны хранили в себе сладкий душистый густой сироп.

Надо мной, над моим-нашим миром – солнце. Не такое большое, как летом, но зато не размытое, не разомлевшее от жары, а четкое, круглое и яркое – сентябрьское солнце, излучающее ровное, спокойное тепло и всепроникающий свет.

Отсюда, с возвышенности, мне хорошо видны самые дальние дали степи, на краю которой широко и вольготно раскинулось наше село. Степь желто-голубая. Еще не до конца пожелтевшая с зелеными прожилками земля слилась, соединилась с пронзительно-голубым небом. Красота. И нет конца красоте.

Вокруг ни души. Люди в полях и лугах. Где-то там, за селом, поля и луга. Идет уборка хлебов, заготовка кормов. В селе старики, старушки да малые, охраняемые ими дети. Пацаны и девчонки школьного возраста в школе – начался новый учебный год.

Вокруг ни души.

Но вот из-за изгороди чьего-то дальнего огорода, на тропинке, что тянется вдоль огородов, вдоль села, появляется едва видимая, маленькая фигурка женщины. Мама. Я узнаю маму по красной косынке и светлой кофточке. Красная косынка – любимый головной убор мамы со времен ее комсомольской юности. Белая вязаная кофточка – подарок маме моей сестры. Сестренка намного младше меня и брата, как говорится, последний в семье ребенок – самый любимый ребенок. Говорю об этом без ревности. Сестру в нашей семье любят все – мама, папа, брат и я. Трепетно любим.

А еще потому я из далека-далека сразу узнаю маму, что она… мама. Стоит мелькнуть-вспыхнуть в желто-голубом осеннем, необъемном мире алому костерку маминой косынки – и тепло этого костерка ополахивает сердце… Мама…

Я встаю. Машу маме рукой и вижу, как вспархивает ее рука. Да что там рука – ручка. Мама маленькая, худенькая – она и вдали и вблизи похожа на девочку-подростка. У нее и теперь, в старости, яркие, живые голубые глаза. И только в шаге от нее можно увидеть в глубине легкую дымку усталости. Да вот некогда золотые, как вон те ивовые листочки, как осенние луга и нивы, волосы густо подернулись инеем. Да вот несмываемые морщинки, как тропинки, по которым прошли многие годы, разбежались по лицу. Походка же мамы легка и стремительна. Голос молод – чист и звонок:

– Молодец! Молодец! Ишь как продвинулся. Скоро дело к концу пойдет! Молодец!

Мама ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день – утром, перед моим уходом в огород, и вечером, после возвращения с работы, – хвалит меня, зная, что я обязательно постараюсь оправдать ее похвалу. Так было в детстве. Так было в юности, так остается на пороге уже моей старости. Раз мама сказала, что я молодец, даже пусть это было давным-давно, надо оправдывать ее похвалу. Надо стараться быть молодцом…

– Устал?..

– Да нет…

– Устал, устал. Ушел сюда, я даже не успела завтрак приготовить. Мы с папой слышим, дверь скрипнула, вышли на крыльцо – тебя нет. На столе хлеб да скорлупа яичная – завтрак себе сгоношил, убежал. И из одежды ничего не взял. Рубашка да пиджачок. А утра сейчас уже холодные. Простудиться запросто можно.

Вон я тебе свитерок принесла.

Пойдем на наше обеденное место, покормлю тебя как следует. Мы с папой тебе салат свеженький сделали, котлет вон нажарили. Сметанки принесла…

Мы идем к речке. Берег возле нашего огорода высокий, сухой. Еще в первый день копки картошки я принес к нашему обеденному столу парочку обломков досок, солидную корягу, несколько коротких жердочек. Все это собрал тут же у огорода. Из коряги и обломков досок получился удобный столик. На жердочки, покрытые принесенный с огорода картофельной ботвой, можно садиться, не боясь простуды. Земля у речки значительно холоднее огородной.

Мама достает из сумки свитер:

– Надень. Надень – видишь, от воды холодом тянет…

Мама застилает наш обеденный, чуточку кособокий стол старенькой, но чистой скатертью, раскладывает, расставляет еду:

– Мой руки и ешь. Целыми днями по огороду ползаешь, не разгибаешься, похудел.

Да и приехал худой какой-то, усталый, бледный. Изработался. В папу весь. Тот тоже без дела минуты не посидит. Войну прошел. Три раза ранен был. Вон рука сохнет, осколком перебитая. Полвека на производстве проработал. Десяток медалей и три ордена за войну, медаль да двенадцать грамот за работу – отдохнуть бы можно. Так нет, весь в хозяйстве – корову, чушек обиходить надо, а еще два парника, помидоры, грядки с морковью, свеклой…