Тосси послушно направилась осматривать откидные сиденья в Капелле ременщиков, потом алтарную гробницу из черного мрамора, веерные своды и памятник с какой-то на редкость длинной и неразборчивой надписью.

Верити воспользовалась моментом, чтобы увести меня вперед.

– А если его здесь нет? – шепнула она.

– Он здесь. До 1940-го он никуда не исчезал.

– Я имею в виду – вдруг он пропал из-за диссонанса? Вдруг история уже начала меняться, и пенек унесли в крипту или продали на барахолке?

– Ярмарка ведь только на следующей неделе.

– Где, говоришь, он стоял в 1940 году? – Верити решительно двинулась в конец нефа.

– Вот в этом проходе, – догоняя ее, показал я. – Перед Кузнечной капеллой, но это не значит, что он и сейчас там…

Я остановился как вкопанный. Пенек находился на месте. Неудивительно, что они запихнули его именно сюда. В 1888 году в эту часть бокового нефа попадало меньше всего света, к тому же одна из колонн удачно загораживала пенек практически с любого ракурса. А еще кто-то из алтарниц постарался задрапировать верхние ярусы крупными клонящимися через край пионами и плющом, прикрыв кентавров и одного из сфинксов. К тому же, поскольку пенек был новее, первозданный блеск затмевал подробности. Нет, сейчас он выглядел и вполовину не таким кошмарным.

– Боже мой! – ахнула Верити. – Это он? – Эхо заметалось под веерными сводами. – Жуть какая!

– Да, это уже признанный факт, так что потише.

Я показал на пару рабочих в дальнем конце нефа. Один из них, в синей блузе и почерневшем шейном платке, перетаскивал доски из штабеля в штабель. Второй, с полным ртом гвоздей, громко молотил по уложенной на козлы доске.

– Прости, – покаянно шепнула Верити. – Это я от неожиданности. Первый раз ведь… – Она робко показала пальцем на одно из украшений. – Это что, верблюд?

– Единорог. Верблюды с другой стороны, вот тут, где Иосифа продают в Египет.

– А это? – Верити ткнула в большую группу над кованой гирляндой из роз и чертополоха.

– Казнь Марии Стюарт. Викторианцы любили наглядность в искусстве.

– И насыщенность, – вздохнула Верити. – Неудивительно, что леди Шрапнелл так и не нашла мастера, чтобы сделать репродукцию.

– Я вообще-то предоставил достаточно зарисовок. Думаю, мастер отказался из этических соображений.

Верити склонила голову набок, присматриваясь.

– Это морские коньки, или мне мерещится?

– Колесница Нептуна, – подтвердил я. – А вон там расступившееся перед Моисеем Красное море. Рядом с Ледой и лебедем.

Верити коснулась расправленного лебединого крыла.

– Да, он действительно несокрушим, ты был прав.

Я кивнул, глядя на чугунный монолит. Даже рухнувшая кровля не оставила бы на нем и царапины.

– И потом, уродство всегда уцелевает, – продолжила она. – Закон природы. Недаром вокзал Сент-Панкрас выстоял во время блица. И памятник Альберту. А пенек просто кошмарен.

Я согласился. Пышные пионы и плющ положение не спасали.

– Ах! – раздался за спиной восторженный возглас Тосси. – В жизни не видела ничего прелестнее!

Она подлетела к нам, таща за собой Теренса, и застыла перед пеньком, восхищенно сжимая руки в лавандовых перчатках.

– Ах, Теренс, ну разве не чудесная вещица?

– Э-э… – с сомнением протянул Теренс.

– Только посмотрите на этих купидончиков! А жертвоприношение Исаака! Ах-ах-ах!

Рабочий, молотивший по доске, недовольно обернулся на восторженные возгласы, но, увидев Тосси, выплюнул гвозди и подтолкнул локтем своего напарника. Тот оторвался от распила заготовок, расплылся в широченной беззубой улыбке и приподнял над головой матерчатую кепку.

– Понял-понял, – одними губами шепнул я Верити. – Узнать фамилии.

Поскольку рабочие решили, будто я собираюсь донести на них священнику за попытку поглазеть на посетителей, дело шло туговато, но когда я вернулся, Тосси по-прежнему восхищалась пеньком.

– Ах! – взвизгнула она. – Это Саломея!

– Уидж и Багетт, – шепнул я Верити. – А фамилию священника они не знают, зовут его между собой Лупоглазый.

– Как изящно, – не унималась Тосси. – Смотрите, блюдо, а на нем голова Иоанна Крестителя!

Замечательно, однако на судьбоносный момент это совсем не тянуло. Тосси точно так же ахала и охала над фарфоровым голландским башмаком у барахольного прилавка. И над вышитыми крестиком игольницами мисс Стиггинс. И даже если это и впрямь Откровение (вот, кстати, и оно, прямо над колесницей Нептуна на том боку, что ближе к колонне), то где же мистер К?

– Ох, нам бы такую домой! – всплеснула руками Тосси. – В наш милый дом, Теренс, после свадьбы. Вот точно такую же!

– А не великовато ли? – усомнился Теренс.

Южная дверь распахнулась со стуком, и вошел Бейн, напоминающий жертву крушения шхуны «Геспер». В руках у него был какой-то завернутый в клеенку сверток.

– Бейн! – позвала его Тосси, и он прошлепал к нам, хлюпая на каждом шагу.

– Я принес вашу шаль, мисс.

Отогнув брезент на углу скамьи, дворецкий принялся разворачивать сверток.

– Бейн, что вы об этом думаете? – Тосси показала на епископский пенек. – Ну не прелесть ли? Бесподобный шедевр!

Бейн выпрямился и посмотрел на шедевр, смаргивая воду и выжимая рукав.

– Нет, – наконец сказал он.

– Нет? – задохнулась Тосси.

– Нет. – Бейн склонился над скамьей и развернул клеенку, являя на свет две аккуратно сложенные и совершенно сухие шали. Пошарив за лацканом плаща, он вытянул сырой платок, вытер руки и, едва касаясь, поднял за уголки розовую, передавая ее Тосси. – Ваша шаль, мисс.

– Не сейчас. Что значит «нет»?

– Эта скульптура – безобразный ужас, воплощение безвкусицы, к тому же топорно исполненное, – бережно складывая шаль и заново укутывая в клеенку, разъяснил Бейн.

– Да как вы смеете?! – вспыхнула Тосси.

Бейн выпрямился.

– Виноват, мисс. Мне показалось, вы спрашивали мое мнение.

– Да, но я полагала, вы восхититесь!

Бейн склонил голову в полупоклоне.

– Как вам будет угодно, мисс. – Он бесстрастно посмотрел на литое чудовище. – Весьма восхитительно.

– Так мне совсем не угодно! – топнула ножкой Тосси. – Как она может вам не нравиться? Вы только взгляните на этих милых крошек, заблудившихся в лесу! А этот прелестный воробьишка с земляничным листком в клювике?

– Как вам будет угодно, мисс.

– Опять вы за свое! – Оборочки гневно затрепетали. – Почему вы называете ее безвкусицей?