— Сволочь! — с болью и ненавистью выкрикнула женщина, и Николай понял, что это отнимает силы: не втянуть голову в плечи, посмотреть спокойно. Не остаться и попытаться как-то помочь.

Нет, все-таки он был в корне не прав. Первое впечатление обманчиво. Убитые люди в военной форме — это наверняка не самоцель. На территории России без преувеличения десятки тысяч объектов заслуживают внимания диверсантов. С военной точки зрения, подавляющее большинство таких объектов на порядок ценнее жизни сотни тыловиков. Да, создать в тылу врага панику, безнаказанно перебить тысячу старших офицеров его армии, вызвать у населения растерянность, массовую истерию — это в начале войны в высшей степени полезно. Но все же… Он наверняка ошибся в главном — настоящие, профессионально подготовленные диверсанты сейчас режут не военных врачей, а пилотов стратегических бомбардировщиков. Взрывают мосты. Дерутся с охраной стартовых шахт и узлов связи. Россия огромна. Целей не просто «хватит на всех» — их гораздо больше, чем могут «освоить» все специальные части цивилизованного и проникнутого демократией мира вместе взятые, от прославленной «Дельты» до британских парашютистов и польского «Грома». Да, Николай считал, что последний не хуже других. Пусть резать русских свиней на улицах пустили не «Бранденбург», а шелупонь: спецназы прибалтов и бывших «стран народной демократии». Все равно мало. Кто же тогда? И зачем? Плохо быть «пиджаком» на войне… Да и вообще любому плохо, конечно. А они все теперь тут, все вместе: и правые, и виноватые. И те, кто засаленную фотографию Новодворской клал на ночь под подушку, в ближайшие часы рискуют получить по башке палкой от тихого дворника ничуть не меньше, чем все остальные.

Усмехающийся так, что клацали зубы, Николай взбежал по лестнице. Без передыха на верхний этаж, как в детстве. Сердце стучало ровно, как десять лет назад и как двадцать. Интересно, что и дверные замки были те же самые, что тогда: умели железо надежно делать, ничего не скажешь.

— Коленька!

Родители бросились к нему так, будто ждали прямо за дверью. Разумеется, именно так оно наверняка и было.

— Целы? Слава богу. Я боялся, что вы вышли куда.

— Нет… Собирались только… И тут по радио и по ТВ начали… И нам еще позвонили — и Света, и потом еще этот, как его…

Взгляд у мамы был страшный, но не безумный, по крайней мере. Она еще надеялась, что все обойдется «малой кровью». Что это нападение боевиков или террористов. Или «межнациональные волнения» по типу случившихся несколько лет назад в Кондопоге или потом в Саратовской области. Или даже новый путч, серо-буро-малиновая революция: юные светочи демократии против тяжелого сапога кровавого режима. Важно не выходить из дома — и режим перебьет террористов, перевяжет и рассадит по тюрьмам вопиющих диссидентов… Это они уже видели, это бывает. На большее они согласны не были.

— Мама, — произнес Николай голосом, который показался ему спокойным или почти спокойным. — Папа. У меня не так много времени. Сейчас мне должны позвонить, потом за мной приедут.

— Не работают телефоны, — сразу ответил отец, причем таким тоном, будто это снимало все вопросы.

— Мой работает. — Николай показал. Это был «второй» его телефон. Всегда заряженный. Всегда исправный. Никогда не используемый. — Слушайте, ладно?

Они так и стояли в прихожей. Лампочка под потолком мигнула.

— Вот это сначала слушайте.

Николай указал рукой за окно, где ревели гудки.

— Коля… — негромко произнесла мать. — По радио было «555». Прервали передачу и начали передавать: «555», «555», «555»… Потом снова передача пошла… Что такое «555», Коля?

— Какой канал?

— Петербургский… Может, техническое что-то? Ведь потом снова все нормально…

Николай прикрыл глаза. Неужели все это по-настоящему?

— Это означает то же самое, что гудки за окнами. Что это там может у нас гудеть? Мебельная фабрика? Верфи? Еще остались где-то старики, надо же… «555» и гудки — это «непосредственная угроза воздушного нападения». Я думал, вы помните.

Лампочка мигнула еще раз, и они все посмотрели вверх.

— Ладно. — Когда Николай выдавил из себя это слово, родители снова посмотрели на него, с тем же самым выражением в глазах. — Времени у меня действительно немного. Теперь можете и меня послушать. То, что из дома вам выходить не надо, это правильно. Сейчас людей на улицах бьют. Кого-то и убивают… Куда там выходить, зачем…

Он посмотрел на себя со стороны, сумел. Это помогло. Сердце пропустило удар, но снова вошло в ритм, — давление в груди отпустило.

— Нужно сделать паузу. Да, выехать можно прямо сейчас. Я зарядил аккумулятор неделю назад и поставил на место. Бак заправлен полностью, в багажнике две 20-литровые канистры. Но я не советую. Пусть через два часа будет поздно — я против.

— Почему?

Голос отца был ровным, и это Николая порадовало. В отце можно не сомневаться: теперь, когда розданы новые константы, он сумеет перезагрузиться и начать думать заново. Может быть, они и вытянут.

— У Петербурга немало шансов. Здесь бывали миллионы туристов, у них сопли пузырями от дворцов, музеев и балета. У меня есть надежда… Робкая надежда, что здесь людей не будут вешать на перекрестках гроздьями с табличками «Она убивала немецких солдат» на груди. Везде будут, а здесь нет. Ради культуры и всего такого. На нашем балконе за летними покрышками выгородка, в ней три мешка и три баллона. Мешки — это два риса и гречка, по 50 килограмм каждый, едва поднял. Баллоны — это вода, какую в офисы возят. Ванну набрали?

— Что?

Он прикрыл глаза на мгновение. Вся борьба с собой в отношении «будь что будет» была бесполезной: все равно делать это пришлось, пусть и не для себя.

— Полную ванну воды. Прямо сейчас. Нет, стойте здесь, я сам.

Отец не дослушал — уже ушел, и Николай вновь мысленно кивнул сам себе. Все-таки в технарях есть что-то такое посконное и сермяжное: в отличие от многих, в нужный момент они могут мобилизоваться. В целом.

— Мама, на даче тот же самый комплект. В подполе, в жестяном поддоне, под рубероидом. На нем еще пленка, в четыре слоя обмотано и пропаяно на месте, пусть и криво-косо. Я нож нагревал на свечке и паял.

Николай чуть не задохнулся, посмотрев на мамино лицо. Вот так вот. Готовишься что-то говорить, готовишься, а толку никакого. Потом вернулся отец: из недлинного коридора со стороны ванной уже глухо ревело бьющей в чугун струей воды.

— Я сформировал аптечки: одна в моей комнате, вторая на даче в вашей, на полке. Упор на перевязочные материалы и простейший инструментарий. Придется тебе амбулаторную хирургию вспоминать — она-то всегда прокормит. И папины лекарства там есть, на сколько-то хватит.

— Может, все-таки на дачу?

— Глупый стереотип… Там хорошо, когда хлеб в магазине продают. И когда я на веранде сплю, извините уж за прямоту. Потому как самые догадливые будут резать дачников уже дня через три. Поедете, если в городе совсем уж припрет. Если воды не будет не просто унитаз смывать, а совсем. Не просто в кране. Когда по Карповке будет трупы в залив нести косяками… Вот тогда можно будет рискнуть. Но если получится — попробуйте досидеть до того момента, когда будет хоть какой-то порядок. Вот когда увидите из окна, что улицу Профессора Попова в улицу сенатора Маркони переименовывают, — тогда выходить уже можно…