Не обижался Крылов и на колкости своего соседа, помнил о многих добрых часах, проведенных вместе. Но когда обнаружилось, что настроение от «караул» к «ура» легко начало переходить у Кузнецова в вопросах принципиальных, устал и он. Дружеские отношения лишились сердечности и, сохраняя внешнюю форму, опустели внутри.

А как хотелось дружить! Никому бы, наверно, сейчас Крылов не признался в том, что он, седой человек, мечтает о настоящей мужской дружбе. Как мальчишка, как восторженный гимназист… Он готов был к этому чувству давно. Тосковал по суровым, как солдатская служба, истинно верным мужским отношениям. И готов был нести в них самую тяжелую, самую неудобную выкладку. Лишь бы она была, дружба…

С Кузнецовым, как выяснилось, она не состоялась.

«Должно быть, я не достоин подобного счастья», — иногда размышлял Крылов.

С Василием Васильевичем Сапожниковым они тоже могли бы подружиться по-настоящему. Впрочем, у них ведь и сложились вполне милые отношения…

Увлеченность наукой, основная черта исследовательского характера Василия Васильевича, работника-ученого, его двигательная сила, очень привлекала Крылова. Незабываемы вечера в главной зале Гербария… Разборка привезенных Сапожниковым альпийцев, растений с горных вершин. Златоуст светится от гордости — эвон сколько богатств удалось снять и доставить в Томск! У Крылова — руки дрожат от нетерпения: этого и этого… и этого растения в университетском Гербарии еще нет… Как же удалось найти их?!

— Удалось, — довольный, улыбается Сапожников. — Ножки, ножки! Унесите кузовок!

И они оба счастливо смеются, потому как понимают, что именно «ножки, ножки» кормят не только волка, но и ученого-ботаника.

Здесь, в Томске, Василий Васильевич стал завзятым путешественником. Более того, вполне определилась и основная страсть его — ледники. Ледники Алтая. Именно благодаря ему в Сибири начала, наконец, складываться наука о глетчерах, движущихся ледовистых горах. В 1898 году Василий Васильевич покорил свою любимую двуглавую Белуху. Без особого снаряжения, в одежде, мало приспособленной для ночлега на снегу… Это были, по его словам, лучшие и… рискованные дни его жизни.

«Наконец, впереди в прогалине седла показались верхушки северных гор, и в два часа дня мы остановились перед страшным обрывом в Аккемский ледник. Близко к краю подходить было небезопасно, так как здесь над скалистой стеной образовались гигантские снежные навесы, вместе с которыми мы могли очутиться на Аккемском леднике, что не входило в наш маршрут», — не без юмора писал в своем научном отчете «Катунь и ее истоки» Сапожников.

— Идем это мы с Иннокентием Матаем… Алтаец-ойрот, проводник… И вдруг перед нами — трещина красотой в три метра!.. — рассказывал вдохновенно Василий Васильевич, и Крылов отлично понимал его.

Словом, общение доставляло радость и тому, и другому. Но… Опять противительное «но». Сапожников привлекал к себе великое множество людей. Его хватало на всех. А Крылов был, что называется, однодружб. И не мог иначе. И сам порой мучился от этого свойства своей натуры.

Много воды утекло в невидимой клепсидре, водяных часах. Изменилось время. Изменились люди. Иным стал и он сам.

Что удалось? В чем обманулся? В чем разочаровался? Что приобрел? Какие это, однако, сложные болезненные вопросы. Целая жизнь нужна для того, чтобы ответить на них…

Худосочное, серое занималось утро. Крылов задремал в плетеном кресле возле печки. Последняя его мысль была о том, что как хорошо и удивительно все-таки, что успенский мальчик Федька Дуплов думал о нем, разыскал его… В трудную минуту доверился именно ему. Это взволновало Крылова. Он не знал, чем заслужил это доверие, и ему хотелось его оправдать.

— Что, брат, аль не визитируешь?

— Нет. Да и не стоит, братец. Тоска. Все как-то не эдак, не по-сливочному складывается…

Два одинаково принаряженных братца — брюки в клетку, серое пальто, касторовая шляпа и модная с шарообразной наставкой трость — остановились на тротуаре за университетской оградой, как раз напротив того места, где Крылов высаживал в грядку луковицы тюльпанов.

Золотой веселящейся молодежи в Томске было немного, не в пример другим городам. Отчего-то не прижилась эта мода. То ли потому, что в губернском центре не сложилось высокого общества, то ли из-за того, что томские отцы семейств, поставившие свои жизни ради одной цели «зашибить деньгу», люди оборотистые и прижимистые, не допускали детей своих к капиталу, то ли еще по каким иным причинам, скрытым от посторонних взглядов, — только профессиональных прожигателей жизни в городе почти не имелось. Студенческая, рабочая, мещанская молодежь была. А «золотой» — единицы. Горожане называли их «навозными фруктами», в отличие от местных, ниоткуда не привозимых. Эти молодые люди, приехавшие из столиц и нечаянно застрявшие в Томске по причине истаивания финансов, с утра до вечера парадировали по центральным улицам и кормились тем, что непрерывно наносили визиты. Двое таких представителей остановились сейчас за оградой.

— Слыхал, брат, Обь и Томь вместе с Волгой пошли? Подсидела нынче весна?

— Н-да! Это я тебе скажу: перемещение тропиков.

— ?

— Тропики? А видишь ли, брат, тропики — это границы такие. В их пределах и водки доброй не сыщешь. Кислятину пьют. Винишко. А пирог с осетриной там называют «чемодан с рыбой».

— Ха-ха-ха.

«Очень остроумно, — поморщился Крылов. — Как, однако, не надоедает людям без цели болтаться?»

Не имея возможности бросить работу и уйти подальше от жизнерадостных лентяев, он досадовал на них, на самого себя, на то, что дело нынче как-то не спорится. Почему-то вспомнилась небольшая апофегма, полупритча из библии, где говорится о том, что Моисей запрещал евреям уничтожать плодовые деревья даже в завоеванных странах. Ибо они не были причиной войны, и что если бы у них была на то возможность, они перешли бы на другое место…

Так, под глупую болтовню и пошлые анекдоты о том, что «провинциальные девицы так невинны, уж так невинны, что вовсе не знают, что такое «стыд», Крылов и закончил посадки.

Он уложил последнюю фиолетовую луковицу будущего «голландца» в предназначенное ему гнездышко и выпрямился. Что-то последнее время часто принялась болеть поясница. Засиделся ты, Порфирий, засиделся… В поле бы тебе! Однако нынче какие экскурсии? Денег в университете нет, в научном обществе — тоже… Одному только Василию Васильевичу Сапожникову и наскребли на поездку в Турецкую Армению, куда он рвался уже много лет, побывав перед этим на Алтае, в Северной Монголии и в Семиречье.

Турецкая Армения — это хорошо. Екзотично, как говорит родная душа Пономарев. Волнующе. А Крылова и на Алтай не пустили. Придется вновь, как и в прежние годы, когда на его научные замыслы «не хватало чернил», чтобы составить соответствующий приказ, довольствоваться самопередвижением, окрестными вылазками да обработкой чужих коллекций. Жизнь упорно стремилась превратить его в кабинетного ученого, и, похоже, иногда это ей удавалось. Как путешественник и географ Крылов частенько терпел неуспех.