— Врачам показывала? — спросил Крылов.

— Нет, — покачала она головой. — Батюшка говорит: за грехи наши…

— Какие тут могут быть грехи?! — прервал ее Крылов. — Ты вот что, вези ребенка в госпитальную клинику. Да меня о том уведомь. Я поговорю с Курловым Михаилом Георгиевичем. Это хороший врач и добрый человек. Лечить дитя надо, а не грехи замаливать!

— Благодарствую, барин, — совсем расплакалась женщина. — Привезу…

Пообещала — и не привезла. И адреса ее Крылов не знает.

Как странно: словно из глубины, возникали пред ним чьи-то судьбы и, мало или много побыв на поверхности, снова уходили в темь, в неизвестность. И так — бесконечно. Лишь немногие остаются рядом. Где-то на севере, там, где живут финны, говорят, есть такие загадочные поля, которые ежегодно «рожают камни». Выпашут, уберут крестьяне с весны все до камешка — а на следующий год земля вновь усеяна серыми валунами. Словно выплывают они из недр земных на поверхность, и нет конца их движению.

Так и в жизнь Крылова входили люди, новые и разные, и он переполнялся ими, порой тяготился, порой был счастлив. Но были и потери. Да еще какие…

Свежа рана от внезапного известия, пришедшего к нему в 1900 году. На тридцать девятом году жизни в Петербурге скончался от заражения крови академик Коржинский. Сергей Иванович.

Судьба наделила его выдающимся талантом, — работы его получили мировую известность, — блеском ума, и не дала долгой жизни. Какая несправедливость!

За год до смерти у него родился сынок Дмитрий. Затем — после смерти — дочь Ольга. В последнем письме Коржинский усиленно звал к себе в гости, поглядеть на Ботанический сад и Дмитрия…

Крылов побывал у него. Весной 1902 года. На кладбище Александро-Невской лавры. Положил букет сибирских огоньков, которые он привез вместе с землей, живыми. Коржинский любил их и называл «неистовыми»…

«Сорок лет — старость юности, пятьдесят — юность старости», — шутит французский писатель Виктор Гюго. Свою вторую юность Крылов встречал в состоянии одиночества. «Душа свернулась, как листья папоротника на зиму, замерла», — это про него. Коржинского нет, Мартьянов умер в прошлом году… Смерть застала его за разборкой растений, добытых им в долинах верхнего Енисея.

Родился он в семье лесника, в Литве. Свои гербарии, как и Крылов, начал собирать рано, будучи еще учеником в аптеке. И в Минусинске не оставлял любимого занятия. Составил отличный гербарий Восточного Алтая, Кузнецкого Алатау, Енисейского, Канского и Красноярского уездов. Его помощниками были охотники, крестьяне, казаки, звероловы. Они помогали собирать и разные сибирские редкости: оружие, одежду, предметы бронзовой эпохи, чучела, коллекции насекомых… Минусинский музей поддерживал связи с музеями Парижа, Пекина, Стокгольма, Брюсселя, Падуи…

В свое время Ядринцев, когда еще был жив Мартьянов, писал: «Первый общественный музей основался в Минусинске. Он замечателен тем, что основался без копейки казенных денег — субсидий, а усилиями местного общества и при частных пожертвованиях… Музей этот имеет громкую европейскую известность, и в «Dictionnaire geographique», изданном недавно в Париже, занесено имя Минусинска рядом с историей его замечательного музея. Словом, он является для нас гордостью пред Европой. А кто знал в Европе до этого времени о Минусинске? Минусинск дал толчок к основанию и других местных общественных музеев».

Да, друг, душа твоя навеки переселилась в дело, которому ты посвятил свою жизнь… После того как твой музей получил первое место и Диплом на Всемирной Парижской выставке 1900 года, он заслужил наконец и в России некоторое внимание. «В России меньше всего знают, что в ней происходит», — справедливо заметил в своих «Записках о Пушкине» Иван Пущин. И порой надобно пробиться сначала в Париже, чтобы тебя услышали на родине.

У Коржинского много ботанических трудов, его имя останется в истории науки ботаники. А Николай? У него нет таких трудов. Что же, тогда Крылов посвятит ему свой самый крупный ботанический труд и память о былой дружбе не исчезнет! Чтобы и после заката они были бы вместе, втроем…

Тяжело терять друзей.

Через год после смерти Коржинского — гибель Эраста Гавриловича Салищева. Заразился на операции. Сгорел от работы этот чудо-человек, бескорыстный, не запятнавший душу искательством и вероломством. Светлый труженик науки. Эта потеря для Сибирского университета невосполнима. Для Крылова — тоже. Салищев был тот человек, с которым он мечтал подружиться.

Сблизился было душевно и сроднился здесь, в Томске, Крылов еще с одним человеком, интересным, широко и разно образованным, Степаном Кировичем Кузнецовым. Вместе открытие университета праздновали. Вместе и его десятилетие встретили. Сколько чаев за сердечными разговорами провели… Ан песня не сложилась.

Отношения со Степаном Кировичем внешне оставались прежними: доброжелательными. Однако что-то за последние годы неуловимо изменилось. Что именно, Крылов не смог бы сказать определенно, но ощущал ясно: изменилось. Может быть, исчезла сердечность…

Степан Кирович нравился Крылову трудолюбием и одаренностью. Этнограф и археолог, знаток древних языков, классической филологии, Кузнецов много собирал, наблюдал, копал в Прикамье, в Поволжье, в Сибири. Мечтал об отставке, желая стать свободным человеком и отдаться науке. Читал несколько заунывно, однако всегда содержательно лекции по исторической географии («Мордва», «Меря»), по библиотековедению, по метеорологии, введению в музееведение. А уж библиотекарь — по призванью, милостью божьей! В его руках книги оживали. Сам переплетал, либо доуказывал переплетчику, как сделать, чтобы умственное сокровище выглядело изящно. Словом, человек в высшей степени Крылову симпатичный. Казалось, они самой судьбой предназначены для дружбы верной и длительной.

Но тут грянул судебный процесс. «Мултанское дело». Степан Кирович ходил героем. «Я спасал вотяков! — к месту и не к месту говорил он много лет подряд. — Мы с Короленко не оборону держали, а в наступление шли…»

И непременно рассказывал о том, как он здесь, в Томске, виделся с Владимиром Галактионовичем, как знаменитый теперь писатель читал в незабываемой макушинской «Сибирке» свой рассказ «Сон Макара». Трижды возвращала Короленко в Томск дорога политссыльного. Город должен помнить это…

И как-то так по его речам выходило, что и Кузнецова город Томск тоже должен в веках благодарить и помнить.

Прошло время. Разговоры о том, как Степан Кирович был на короткой ноге с Короленко и спасал вотяков, начали приедаться. Когда же он высказался публично по поводу научного эксперимента Крылова с шелкопрядами, дескать, конечно, червяков размножать куда проще и безопасней, нежели пейзанов от каторги и смерти спасать, все поняли, что библиотекарь заболел манией величия.

Крылов держался до последнего. Терпеливо слушал жалобы Степана Кировича на то, что «этот Кащенко с Леманом и экзекутором Ржеусским не допустили к раскопу близ Лагерей», где было найдено временное становище первобытных охотников, которые убили мамонта, съели его и ушли дальше. Это была первая такая крупная в Сибири — и третья в России — археологическая находка, честь ее оформления должна была принадлежать и ему, этнографу и археологу. А Кащенко всю коллекцию забрал к себе, разложил по ящикам, хочет применить какой-то новый способ анализа — с помощью древесного угля…