— Порфирий Никитич, ау! — послышался на боковой дорожке неунывающий голос Сапожникова. — Где вы?

— Здесь я, Василь Васильич, — вышел из-за деревьев Крылов. — Что-нибудь произошло?

— Произошло, голубчик, произошло, — чуть снизил баритон Василий Васильевич. — Отсадились?

— Отсадился.

— Вот и прекрасно. А теперь по-шустренькому — домой! Переодеваться.

— Не понимаю.

— И понимать нечего, — глаза Сапожникова горели нетерпеливым весельем. — Мы с вами, друг мой, званы к Потанину! Лично и непременно.

Крылов в замешательстве посмотрел на свои черные от земли руки. О встрече со знаменитым путешественником Потаниным он давно и молчаливо мечтал, но… Как-то уж очень все неожиданно: он работает в роще, приходит «златоуст» и говорит — званы. Отчего, по какому поводу?

— Долго вы будете стоять, словно хакасское изваяние? — начал сердиться Сапожников. — Скомандовать? Извольте… Приват-доцент Крылов… То-то. Даю вам не более получаса.

Потанин, Потанин… Это имя вошло в жизнь Крылова очень давно, с юношеских дней, когда неразлучная троица — Мартьянов, Коржинский, Крылов — восторгались печальником Сибири Ядринцевым и его публицистическими выступлениями в «Восточном обозрении». Конечно же, они не могли не знать об учителе и друге Ядринцева, о Григории Николаевиче Потанине. Впрочем, о Потанине, как о «фокусе умственной жизни Сибири», в то время в России знали многие. Свежо еще было в памяти громкое, возмутительное по своей необоснованности «Дело о злонамеренных действиях некоторых молодых людей, стремившихся к ниспровержению существующего в Сибири порядка управления и к отделению ея от империи». Знаменитое дело «сибирских сепаратистов», по которому высокая комиссия из генералов Панова, Рыкачева и Ко произвела многочисленные аресты юных патриотов-сибиряков, начиная с двенадцатилетнего возраста, в Омске, Томске, Красноярске, Иркутске, Москве, Петербурге и, продержав арестованных три года (!) в Омской гауптвахте, довела дело до жестокого приговора. Потанину в то время было тридцать лет. Ему и досталось больше других, так как значительную часть обвинения он принял на себя. Пять лет каторжных работ в Свеаборге и ссылка в Никольск Вологодской губернии. И в изгнании он продолжал работать. Во всяком случае, Крылов встречал его публикации по истории Сибири XVII–XVIII веков в научном журнале «Чтения Общества истории древностей российских» и в казанской «Волжско-Камской газете». В 1874 году по ходатайству Русского географического общества, а точнее, благодаря заступничеству добрейшего Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы этого общества, Потанин получил полное помилование с возвращением ему всех прав и поселился в Петербурге.

Движение сибирских сепаратистов до сего времени волновало Крылова, хотя многое в его идеях было для него непонятным, спорным. Особенно сейчас, прожив в Сибири без малого двадцать лет, он все чаще обращался памятью к тем взглядам, которые в начале шестидесятых годов высказывали Потанин, Ядринцев и их сторонники. «Что мы могли отвечать на вопросы следственной комиссии? — пишет в автобиографии Ядринцев. — В нашем сердце было искреннее желание мирного блага нашей забытой родине; нашею мечтою было ея просвещение, гражданское преуспеяние. Мы отвечали, что желаем Сибири нового гласного суда, земства, большей гласности, поощрения промышленности, больших прав для инородцев. Что тут было преступного? Что было преступного в горячей любви к своей родине? Но здесь патриотизм был принят за сепаратизм».

В самом деле, что здесь преступного — желать счастья своей родине?! Однако же, гражданские чувства к отчизне нередко окрашиваются политикой, и нет ничего удивительного в том, что Герцен за границей, познакомившись с идеями интеллигентов-сибиряков, в открытую провозгласил: «Если бы Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы ее новую жизнь!». И подлил масла в лампадку. Раз уж сам Герцен. То уж, конешно…

При всем своем уважении к Герцену, Крылов в данном вопросе был с ним не согласен. Отъединение Сибири казалось ему нелепостью и абсурдом, заумью даже. Кого делить-то? Ярославских мужиков от костромских? Вятичей от кривичей? Одну нищету от другой?! И на каком основании, и по какому признаку?

И он очень обрадовался, когда прочел в газетах статью самого Потанина, дающую отповедь тем российским «мыслителям», которые подозревали сибиряков в диких намерениях «совпасть с Японией». Он даже сделал и хранил обширную выпись из этой статьи:

«Мы полагаем, что наша связь с Россией покоится на русском языке, на русской литературе, на русских духовных традициях. Основывать же народные симпатии на том, откуда мы получаем ситцы и притом «смывные», эти точки зрения нам непонятны. Неужели ораторы думают, что мы потому российские, что носим кунгурские сапоги и сорочки из грибановского полотна? И если запреты с устьев сибирских рек будут сняты, и к нам с востока хлынут товары, то мы превратимся в японских патриотов? Если мы тогда оторвемся от кого, то только от Крестовникова, Морозова и Рябушинского, но не от России Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Белинского и Чернышевского… Областническая Сибирь стремится построить свою прочную связь с зауральской Русью на основе справедливых экономических отношений. Она настаивает на отмене колониальной политики!»

Умирающий Миклухо-Маклай, фабулезный человек, послал Отто Бисмарку отчаянную телеграмму: «Туземцы берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии». Наивная телеграмма вызвала улыбку в верхах, не более. Протест Потанина против колониальной политики чем-то походил на эту телеграмму. Он возбудил раздражение. И поскольку сибиряки не папуасы, а свои, кровные россияне, к ним были применены санкции…

А сибирские областники продолжали мечтать о том, что вся Россия когда-нибудь будет разделена на области, что у каждой области, у Сибири в том числе, будет свой парламент и свои министерства, и что государственные финансы будут распределены между областями равномерно, а над всей этой федерацией будет стоять объединяющая Государственная Дума. Словом, они мечтали о демократии, о равенстве для своей студеной отчизны среди прочих отчизн обширной российской земли. Но из века в век эта самая демократия, народное мироуправство, всегда комом в горле стояла у самодержавия: ни проглотить, ни проплюнуть, оставалось одно — смолоть стальными челюстями закона…

Неуспех Потанина как политического и общественного деятеля, на взгляд Крылова, полностью искупился его подвижничеством во благо и во славу науки. Знаменитый путешественник, ученый, знаток Сибири, историк, этнограф, археолог, писатель… Много сторон открылось современникам в необычайном потанинском даровании!

Учено-художественные, как говаривал Белинский, произведения Потанина: «О караванной торговле с Джунгурской Бухарией», «Материалы по истории Сибири», дополнения к известному труду Риттера «Землеведение Азии», по объему превзошедшие сам этот труд, два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» — все это было чрезвычайно интересно Крылову. Он читал их с великим удовольствием. Постепенно в душе сложился привлекательный образ славного сибиряка, жизнь которого стала ярким явлением в Сибири.