С липой еще интереснее вышло. Веками считалось: гибельна для нее Сибирь. А у Крылова она, мелколиственная, преспокойненько растет, уж цвела несколько раз, не хуже тех лип, что обитают под Киевом.

Правда, с липой чуть было конфуз не случился… Обуяла вдруг Крылова ни с того ни с сего поспешность, захотелось поскорее всему ботаническому миру о своих опытах поведать, похвастать, как он лихо отуземлил дуб и липу, да вовремя с Макушиным на эту тему разбеседовался. И оказалось, что еще в 1858 году приятель «апостола разрушения», анархо-революционера Бакунина, томский житель Ананьин, которого за горячий нрав и всезнайство прозвали «томская Шехерезада», в печати сообщал о целом липовом острове в Кузнецком уезде.

Вот бы «отуземил» ученый ботаник Крылов липу, коя целыми островами издавна имела быть в Сибири! Вот бы остыдился! Хорошо, что именно так вышло, благодарение случаю. А еще упрекают его: копуша-де, не рвется в печать свои труды сдавать, не спешит с выводами, долго «носит» и строит доказательства лишь на очевидных фактах… Поспешишь — людей развеселишь, скоро не живет споро. Недаром древние мудрецы наставляли: поспешай медленно…

Боже праведный, о чем только не успевает передумать человек за несколько минут… Стоило Крылову взглянуть на свою любимую университетскую рощу, и он позабыл обо всем на свете, куда и зачем идет. Человек ведь ждет его. Родней назвался.

Он убыстрил шаг.

За чугунной решеткой маячила фигура. Рядом темное громоздкое пятно: городовой.

Крылов ступил за ворота — и неожиданно очутился в крепких объятиях.

— Порфирий Никитич, наконец-то… жду-жду… А меня к вам не пускают, — возбужденно и торопливо заговорил хрипловатый голос.

Лица в темноте не разобрать. Голос явно незнакомый. Крылов сделал попытку отстраниться.

— Но я… Извините…

— Это же я, Федор! — руки не отпускали его. — Федор Дуплов.

Из деревни Успенка… Помните? Самосвет-трава…

Городовой напряженно вслушивался в разговор.

— Ах да… Да! Конечно! — пробормотал Крылов, с трудом припоминая стоянку в кедраче перед деревней Успенской на Сибирском тракте, обоз, оборванных ребятишек, длинноногого мальчика, уносящего с собой кусочек самосветящегося мха…

Но какой же он ему родственник?

Где-то совсем близко раздался свисток полицейского. Крылов почувствовал, как обнимавшие его руки непроизвольно дрогнули.

— Да, да, — торопливо повторил он. — Очень рад… прибытию, — и добавил громче, специально для городового. — Милости прошу в мой дом!

И провел человека, назвавшегося Федором Дупловым, в ворота.

До самого флигеля они шли быстро и молча. Лишь на пороге Дуплов на секунду задержался, шумно вздохнул и шагнул в коридор.

Прошли на кухню, стараясь двигаться тихо.

— Раздевайтесь, — пригласил Крылов и только сейчас обратил внимание на то, что гость держит в руке фанерный чемодан, и его пальцы, продетые в матерчатую петлю, посинели. — Да вы поставьте груз-то. Вот сюда.

— Благодарю.

Дуплов поставил чемодан почему-то за печь. Снял шапку, черное суконное пальто, явно не для январских погод, размотал длинный серый шарф. Остановился посреди комнаты, устремив на Крылова простодушный и вместе с тем прямой и требовательный взгляд. Веснушчатое худое лицо. Небольшие серые глаза. Безбородый и оттого очень моложавый, приятной наружности человек…

Спохватившись, что неприлично долго разглядывает гостя, Крылов жестом указал на плетеное кресло — располагайтесь! А сам принялся кипятить воду на спиртовой горелке.

Чай у него всегда удавался. Обычно еще с лета заготавливал он травы: душицу, мяту, зверобой, волосяник, лабазник… Закупал чаи цветочные, черные, зеленые, красные, желтые — любые сорта, которые попадали в Томск с Ирбитской ярмарки. Смешивал все сорта, добавлял чайного сбора, немного, для аромата. Напиток получался удивительный — и по цвету, и по вкусу.

Да… Но это было раньше, до войны. А теперь придется потчевать ночного пришельца заваркой из листа смородины.

Он поискал-поискал, чем бы еще угостить… И очень обрадовался, обнаружив в чайной коробке фирмы Ван Ху-син ржаные сухари. Эти хлебные брусочки он готовил всегда сам: резал непременно одинаковой длины и ширины, слегка присаливал и, чуть-чуть сбрызнув конопляным маслом, сушил в русской печи. Как хорошо, что они сохранились!

Крылов прикрыл пустой буфетный шкап, обернулся — и вдруг уловил гримасу боли, исказившую бледное лицо Федора.

— Вам дурно?

— Нет… Впрочем, да, — Дуплов сделал попытку улыбнуться, но из этого ничего не вышло, и он сквозь зубы выдохнул: — Рука…

Крылов поставил коробку с сухарями на стол, снял закипевший чайник и подошел к нему.

— Снимайте пиджак, рубашку.

— Порфирий Никитич, может, не надо…

— Снимайте, я говорю!

Сдерживая стон, Федор стащил черную сатиновую рубашку. Крылов едва не ахнул: вся левая рука почернела, вздулась в плече, и опухоль увеличивалась на глазах. На спине кровоподтеки, ссадины, синяки.

— Кто это вас? — тихо спросил он.

— Так… Упал. Споткнулся. Темно было… скользко, — отрывисто ответил Дуплов.

— Ладно. Молчите.

Крылов налил в таз теплой из чугуна воды, разбавил кипятком.

— Давайте руку. Вот так. Сейчас все будет хорошо, — уговаривал он. — Рука из сустава вышла. Но это ничего, ничего…

Горячая вода подействовала на Федора успокаивающе. Он даже прикрыл глаза…

И в этот момент Крылов ловко и сильно дернул руку на себя.

Охнув, Федор обмяк в кресле.

— Вот и всё, вот и славно, — обрадовался Крылов, бережно укутывая выправленную руку толстым полотенцем. — А теперь, как говорят наши сибирские старатели-золотоискатели, будем пить чвай. Все дурное позади.

Федор открыл глаза, страдальческие, влажные.

— Спасибо…

— Нечего спасибами сорить, — проворчал Крылов. — Берите-ка, молодой человек, чашку. Слава богу, хоть одна рука действует…

А сам изумленно подумал: «Как же он с такой рукой еще обнимал меня у ворот? Встречу разыгрывал?! А затем чемодан тащил… Ну и воля!»

Некоторое время на кухне было тихо. Потом Федор заговорил:

— Я… давно хотел к вам… Я видел вас однажды. На улице. Думал подойти, но… Но я был не один. С товарищами. А вы куда-то спешили.

— Вполне вероятно, — отчего-то смутился Крылов и заглянул в сахарницу: слава богу, на дне ее каким-то чудом улежало несколько желтых кусочков. — Кладите сахар.

— Благодарствую, — отрицательно помотал головой Федор. — У нас дома есть.

Крылов даже улыбнулся, услышав эту знакомую с детства отговорку, символ деревенской гордости: «У нас дома есть…». И его, бывало, учили: «Нехорошо просить у чужих. Стыдно. А предлагать станут, говори: у нас, мол, дома есть, спасибо». А что в те годы — да и сейчас — в деревнях было дома-то? Скотины — таракан да жуколица, посуды — крест да пуговица, одежи — мешок да рядно… Хлеб с солью, да водица голью. Ничего не скажешь, заживно жили. Однажды в господском доме, где печник Никита Кондратьевич, не слепой еще, сооружал снаряд для разводки огня — комнатную голландку, маленького Порфирия вздумали угощать шоколадкой.