— Благодарствую. У нас дома есть, — отказался он.

— У вас?! Дома? Откуда? Да ты не стесняйся, бери, — засмеялся барин, и две дочки, одного с Порфирием возраста, с кошачьим любопытством уставились на деревенского мальчика.

— Нет. Спасибо. Дома есть, — упорствовал он.

Так и не пришлось в детстве Порфирию познакомиться со вкусом шоколада. Отведал он его уже во взрослом состоянии, будучи уже здесь, в Томске, на званом обеде у Макушина.

Крылов незаметно булькнул в чашку Федора все три кусочка сахара. Все-таки удивительно, что успенский мальчик думал о нем, искал его. И нашел… К сердцу подкатила непонятно-щемящая теплота.

— Как же вы в Томск попали?

— О, это долгая история, — слабо усмехнулся Федор. — Помните, вы говорили, что надобно много и хорошо учиться? Я запомнил ваши слова. Я старался. Удалось поступить на одно-единственное бесплатное место в реальное училище. Закончил. Потом отец помер… Работал я на кожевенных заводах в Тюмени. И на Алтае, и на прииске. И на мануфактуре, случалось. Денег подкопил и решил дальше учиться. Поступил в Технологический институт. Не удержался…

В этом месте рассказа глаза его блеснули боевым озорством. В высших школах, как правило, не удерживались закоренелые обструкционисты.

— Теперь вот работаю в Тайге, на железной дороге. Как-никак с техникой имел соприкосновение.

— Женаты?

— Нет. Нашему брату нельзя жениться. Сегодня здесь, завтра в иных местах, — ответил Федор с затаенной грустью. — Ну, да что об этом говорить! Каждый выбирает сам себе дорогу.

— Да, разумеется, — согласился Крылов, чувствуя, как Федору что-то мешает говорить о себе с полной откровенностью. — Знаете что? А не пора ли нам спать? Время позднее. Вы устали. Пойдемте, я постелю вам в кабинете, на диване.

Он взял свечу и пошел вперед, показывая дорогу.

Несмотря на усталость, в эту ночь Крылов долго не мог заснуть. Неожиданная встреча с Федором всколыхнула в нем какие-то глубокие, казалось, давно уснувшие чувства и мысли.

Он вспомнил себя молодого, крепкого, полного сил и надежд. Вот он шагает рядом с обозом, и расступается перед ним вековая тайга, как бы пропуская сквозь себя, вбирая все глубже, все безвозвратнее, все дальше — в Сибирь.

Рядом старик-лёля, возчики, Акинфий… Виделся ведь он с Акинфием много лет спустя. И не где-нибудь, а здесь, в Томске! Правда, встреча состоялась не из приятных.

Это было три-два года назад, летом. Крылов возвращался из воскресной ботанической экскурсии, припозднился и заглянул в пригородный трактир поужинать да вызвать извозчика. Здесь-то и увидел он Акинфия. В роли буфетчика. Бывший возница узнал его, живехонько расстарался, приготовил местечко почище, за ширмой, притащил чай, жаркое. Присел и сам возле.

— Как живешь, Акинфий? — спросил Крылов, с интересом разглядывая сухопарого подвижного буфетчика с разбойным взглядом; Акинфий мало переменился.

— Спаси тя господи, барин, хорошо живу!

— Нашел ли ты свой самородок? Помнишь, мечтал в артель поступить, кусище золотой добыть…

— А нашел, — оживился еще более Акинфий, и его лицо порозовело от приятных воспоминаний. — Во какой! — он показал на пальцах.

— Что же ты с ним сделал?

— А что и все, прогулял! — тряхнул кудрями, завитыми насильственно под паром, буфетчик. — Эх и времечко было! Придешь, бывалоче, в харчевку. Кто-нибудь непременно подденет. «Акинфий, а Акинфий! Вишь зерькало?» — «Вижу». — «Стекло, пустяк, да? А лбом прошибешь?» — «Прошибу. Это твоим не прошибит, а моим — слободно. На что идет?» — «За зерькало я заплачу». — «Идет!».

— Ну и что? Прошибал?

— Да еще как! Только брызги во все стороны… Да-а… А потом снова тоска-тощища. Самородошные деньги кончились. В тайгу иттить неохота. В извоз — и того плоше… Пошел в городовые.

— В городовые?

— В городовые. В Тюмени дело было. Ну, взяли. Ну, стою. Службу правлю. Да на мою беду нового исправника черт подослал. Какой-то ненормальный. Любил, бывалоче, тайком по кварталам шастать. Переоденется в партикулярное платье — и айда! Не столько мазуриков ловить, сколько нашего брата перепроверять. Ну, стою, значит, я как-то на своем месте. Вечер подступает. Подходит ко мне сморчок какой-то и разговор заводит. То да се. Да как служба? Да как детки? Да кто такой-сякой у вас есть новый исправник? Ну я ему и выдал отборную словесность… Он поморгал-поморгал поросячьими зенками — да тут же и учинил мне аплодисменты. Вон, говорит, паршивец; вон, говорит, мозготряс! Быдло! Харя! И так тому и далее.

— Выгнал?

— В единый момент, — с уважительной злостью подтвердил Акинфий. — Вылетел я из Тюмени — и сюда. Сейчас ничего, стойкой заведую.

— Женат?

— Нет. Нашему брату пока жениться нельзя. Денег подкопить надо. Собственное дело завести…

Акинфий пустился в обстоятельные мечтания о собственном деле. Очень уж ему хотелось стать хозяином трактира. Пусть даже ма-а-ленького… Крылову сделалось скучно, даже тоскливо. Похоже, судьба Акинфия уже смололась, и ничего доброго из него ожидать не приходится.

Припоминая эту сценку, оставшуюся в душе холодным мокрым следом, — будто улитка проползла, — Крылов подумал о том, что на вопрос о семье и Федор Дуплов, и Акинфий ответили примерно одинаково. Что-то мешало этим людям осесть на одном месте, закрепиться, пустить корни. Какая-то непонятная сила заставляла их метаться по земле. Что искали они? Для Крылова было непонятно.

Мысли текли дальше, вызывая в памяти забытые лики.

Григорий Троеглазов. Чахоточный юноша. Его гербарий Крылов бережно хранит до сих пор.

Девушка-красавица на пароходе, которую Крылов так неудачно «выкупил»… Встречал и ее на томских улицах Крылов. Она шла из ворот высокопреосвященного Макария, в черном платке, сгорбленная, словно старушка. Крылов сначала не узнал ее и прошел было мимо. Но она окликнула его. Поклонилась в пояс, дотронувшись рукой до земли.

— Хорошо ли живешь? Здорова ли? — спросил Крылов.

— Хорошо, барин, спаси тебя Господь. И здорова, — ответила она и перекрестилась. — От владыки иду, — она показала тоненькую книжицу, из тех, которые Макарий сам сочинял и раздавал на воскресных чтениях.

Крылов подержал книжицу в руках и вернул. Вот уж никак не ожидал, что она станет такой богомолкой… И взгляд какой-то другой: потухший, полубезумный. Лицо серое, опавшее.

— Стало быть, на чтения ходишь? — повторил он, не зная, что и сказать.

— Хожу. Слово божье слушаю.

— Интересно?

Она склонила голову и еле слышно сказала:

— Владыко пособие дает за благочестие. Три рубля в месяц.

— Разве ты не работаешь?

— Работаю. Полы мою. В управлении железной дороги. Спасибо вам, помогли устроиться, — она снова поклонилась. — Да ребенок у меня больной. Хезнет и хезнет… Пятый год, а на ножки не встает, — она всхлипнула.