шесть утра две монахини и священник служили мессу в кают-компании. Во время завтрака, в разгар нашей затруднительной беседы на трёх языках падре воскликнул: «Я — балевать!» и выбежал из комнаты в туалет.

Море штормило, пока мы не отошли от побережья Португалии. Ночью, когда мы проходили Гибралтарский пролив, я вышел на палубу, с тоской смотрел в темноту, расстилающуюся к югу от корабля, и ностальгически вспоминал Танжер. Потом спустился внутрь, прошёл в свою каюту и начал писать то, что, я надеялся, станет основой романа о Танжере. Первая сцена происходила на скалах как раз напротив того места, которое мы тогда проплывали. Дьяр стоит на кромке скалы и смотрит на проходящие через пролив грузовые корабли. От этой сцены повествование шло назад (к обстоятельствам, её породившим), и вперёд (что сталось после неё). К тому времени, когда мы доплыли до Суэцкого канала, уже определилось, какой быть книге, я нарисовал диаграммы, объясняющие мотивации героев, и вообще погрузился в работу над романом «Пусть льёт» / Let It Come Down[465].

На борту General Walter иногда происходили странные вещи. В первое утро после завтрака я пришёл в свою каюту и увидел, что поляк-стюард читает мой номер Time. Он положил журнал в верхнюю полку комода и, когда я вошёл, задвинул полку коленом и начал подметать. Я вызвался дать ему почитать журнал, но моё предложение поляка ещё больше смутило, он нахмурился и покачал головой. В Средиземном море на уровне Карфагена мы попали в сильный шторм, и за сутки не только не продвинулись вперёд, но уплыли на несколько километров назад от того места, где были днём ранее. Из иллюминатора были видны уже знакомые мыс и маяк. Матросы оказались стихийными марксистами, мало знакомыми с классиками учения. Они считали, что шторм случился, потому что на борту был священник. Несколько матросов сказали мне — то, что священник на борту, нередко бывает причиной кораблекрушения.

В Рождество солнце ярко светило над Красным морем. Капитан весь день самолично сдирал краску на баке, потому что не был членом корабельной команды, а все решения на борту принимал механик. В забытом богом городе Джибути, в кафе на тротуаре среди полудохлых от голода ворон, бедняга капитан, прихлёбывая пиво, жаловался на тяжёлую жизнь и рассказывал мне, как трудно быть на свете капитаном, когда не можешь править кораблём. Ясное дело, мёдом не показалось, когда его заставили работать в Рождество, унизив перед собственной командой.

В Джибути кроме вездесущих ворон была площадь Артюра Рембо. Я сфотографировал эмалевую бело-синюю табличку на стене с надписью Place Arthur Rimbaud и названием улицы. Стояла жара, и везде роились тучи мух. Европейская часть города располагалась на невысоком холме, который иногда обдувал слабый ветерок с моря, африканцы же обитали в «туземном квартале» в зловонном болоте за холмом.

Мы поплыли на восток. После Порт-Саида якорные цепи уже не звенели. Тот миниатюрный индиец, который заказал в начале путешествия рис, наконец, присоединился к нам за столом во время обеда и недвусмысленно заявил, что не любит христианских миссионеров. Наши застольные беседы сошли на нет, а две монахини и священник лишь иногда перебрасывались парой слов на фламандском. Самым удобным местом стала кровать в моей каюте, и как только я в неё ложился, единственное, что мне оставалась, так это работать.

Мне мнилось, что вскоре к моему совокупному жизненному опыту добавится ещё одна страна и ещё одна культура. Ещё более значительным самообманом было то, что такая прибавка будет самоценна. Во мне жило ненасытное и навязчивое любопытство к другим культурам. Наивно-безмятежная вера в то, что мне полезно жить среди людей, чьи мотивы поступков я не понимаю. Необоснованное убеждение, которое и было явной попыткой обосновать это самое любопытство. Я старался написать как можно больше страниц, пока корабль не прибудет в пункт назначения, чтобы первое соприкосновение с неизвестной страной не увлекло меня «в другие берега».

Глава XV

Я уже забыл, каким представлял себе Цейлон — наверное, краем вроде Марокко, но где ещё больше сокровенных тайн, плюс местный колорит: слоны, буддийские храмы и мангровые заросли. Какими бы ни были мои ожидания, они оказались не соответствовавшими действительности и быстро исчезли под напором впечатлений после выхода на берег в Коломбо. Цейлон оказался не Марокко «с бонусом», а просто другой землёй, которая, как вскоре выяснилось, очень хорошо влияла на состояние моего здоровья. Меня неизменно тешили солнечный свет, местный климат и растения, в состоянии эйфории я мог проходить большую часть дня. У меня появился аппетит, и я объедался рисом с карри в отеле Mount Lavinia, где остановился. Отель находился на пляже, километрах в двенадцати к югу от форта Коломбо, и единственным звуком, который я слышал, лёжа в кровати, был шум прибоя.

В первую неделю после приезда я ужинал с королевой-матерью Саравака / Sarawak[466], в то время она жила в Гонконге и ненадолго приезжала на Цейлон. Её жизнь на Борнео была удивительной. Я надеялся услышать, как она себя чувствует, управляя жизнями миллиона людей, но все её рассказы так или иначе касались того, как подданные её бесконечно любят, а не того, какие чувства она испытывает к ним. В ту же неделю в книжном магазине в Коломбо я познакомился с интеллигентным и приятным англиканским священником, который пригласил меня к себе домой. Нетренированным взглядом я не видел «расовых» различий между отцом Кеунеманном и его женой, хотя их брак стал причиной того, что его мать несколько лет с ним не общалась, и только недавно снова возобновила отношения с сыном. «Семья моего мужа принадлежит к классу бюргеров», — объяснила мне госпожа Кеунеманн. Всё оказалось просто: во время английского колониального владычества бюргеры теряли «расовую чистоту»[467], женившись на местных сингалезках. Термин «бюргер» использовался в этих краях для обозначения сингалезов с примесью европейской крови (голландской, португальской или французской)[468]. Бюргеров в стране было мало, и когда англичане перестали управлять страной, у бюргеров как отдельного среза местного общества уже не было будущего. Я поинтересовался тем, как сложилась жизнь матери преподобного Кеунемана. Она развелась с его отцом и вышла замуж за англичанина, владевшего чайной плантацией в отдалённой части страны. Судя по рассказам, такую плантацию я бы с удовольствием посетил. Так как я слушал большим интересом, преподобный отец угадал моё желание, и на следующей неделе я получил приглашение господина и госпожи Триммер