из которого два раза в неделю отплывал корабль в Коломбо. Изо всех городов, где я в жизни побывал, Тутикорин оказался самым поганым. Я жил в единственной, расположенной над железнодорожной станцией комнате (для путешественников). Где бы я спал три ночи, если бы эта комната была занята, боюсь даже и думать. На станции и вокруг неё пахло нечистотами. Я поинтересовался у станционного смотрителя, жившего где-то внизу за рестораном, откуда эта вездесущая вонь? Тот ответил, что ничего не сделаешь, если ветер дует с моря. В городе проживало сто тысяч человек и не было канализации, поэтому все ходили в туалет на пляже. Собственно говоря, добавил он, ходил народ на пляж именно за этим…

Корабль, шедший в Коломбо, оказался плавучим продолжением Тутикорина. На стенах каюты лоснились огромные тараканы, а из коридора пыхало жаром из машинного отделения. На палубе толпились козы, страдавшие от морской болезни. Их привязали друг к другу по несколько штук, и они попеременно падали во время качки. Две недели после прибытия в Коломбо я каждое утро ходил к врачу, чтобы проверить, не заболел ли я холерой.

Я немного поездил по острову и несколько недель прожил в Канди в Queen's Hotel, где всё время работал: то над музыкой для пьесы «Йерма», то над короткими рассказами, а то, но не очень часто, над романом. Потом в городе Бандаравела я встретился с мистером и миссис Триммер, и несколько дней колесил с ними в машине по холмам, после чего они отвезли меня к себе на плантацию Maldeniya Estate.

Было приятно снова пожить в ритме семьи Триммер. В одной из комнат бунгало было старое пианино, за которым я писал музыку для «Йермы». Я садился за работу около четырёх, когда на небе появлялись дождевые тучи. Звук на каждой струне у старого инструмента «гулял»: нота си-бемоль могла звучать как ля-бемоль, что в общем-то не имело большого значения. Работа шла как обычно, до того дня, когда я, сидя за пианино, ударил по клавишам, но не услышал никакого звука вообще. Я решил, что из-за дождя что-то произошло с механизмом, ударил по клавишам изо всех сил и в ужасе отпрыгнул от инструмента, повалив скамеечку. Из-под открытой крышки пианино вертикально вверх поднималась большая змея, высовывая в мою сторону чёрный язык. Казалось, что змею поднимает невидимая верёвка. Она поднималась, пока не обвилась вокруг потолочной балки. После этого она вытянула хвост из пианино и скрылась в пространстве между потолком и крышей. В привычной для меня картине мира появление из пианино почти трёхметровой змеи было событием исключительным, но на моих хозяев это не произвело практически никакого впечатления. «Интересно, зачем она залезла в пианино?» — задумчиво произнесла миссис Триммер. «Может, крыша течёт. Я скажу Сирингаму, чтобы он посмотрел», — ответил её муж.

Гораздо более серьёзно мои хозяева отнеслись к наступлению сезона пиявок и предупредили меня не спускаться с веранды во второй половине дня. Как только дождь заканчивался, и солнце начинало светить на мокрую траву газона, из земли появлялись тысячи чёрных блестящих пиявок (длиной около трёх сантиметров). Растягиваясь и раскачивая треугольными мордами, они двигались в сторону жертвы. Однажды, стоя на веранде, я наблюдал, как пиявки почуяли меня и стали двигаться в мою сторону. Казалось, что я вижу сцену из научно-фантастического фильма, в котором земля направляла бесчисленное количество черных колбочек, имевших только одну цель — наполнить себя моей кровью. Однажды я дал пиявке впиться мне в колено. Я не почувствовал укуса и через некоторое время заставил пиявку разжать челюсти, надавив на неё кончиком зажжённой сигареты. Рана некоторое время кровоточила, и на коленке остался небольшой треугольный след, который всё ещё заметен (прошло двадцать лет).

В Лондон я плыл на корабле пассажирской линии Р.&О. В Тилбури меня встретил Джон Леман, и я снова несколько дней гостил в его доме, после чего поехал в Париж, где Джейн ждала меня в Hotel de l'Universite. Там тогда жила и Карсон МакКаллерс. Она остановилась в просторной комнате с окнами на улицу, поэтому было шумно. Иногда по утрам мы брали подносы с завтраком, приходили в комнату Карсон, ели и болтали. Юдора Уэлти[474] тоже недолго проживала в этом отеле с нами. Она жила в радостном предвкушении писем из Соединённых Штатов, в которых ей отправляли вырезанные из газет комиксы с похождениями «Маленького Абнера»[475]. В каждое письмо были вложены новые вырезки из газет. Я о таком комиксе никогда не слышал, поэтому увлечение Маккалерс казалось мне верхом эксцентричности.

Я встретился с Брайоном Гайсином. Он провел год в Бордо, занимаясь исследованиями для проекта Фулбрайт, и был в раздумьях. Я предложил ему поехать в Танжер, и он согласился. Дом на медине был, наконец, готов к приёму гостей. Джейн не хотела уезжать из Парижа, ей прекрасно работалось в отеле, и её всё устраивало. На поезде я добрался до Мадрида, потом до Альхесираса, откуда отплыл в Танжер. Гайсин приехал туда через неделю.

Дом был карманного размера, но в нём было несколько этажей. Гайсин жил на втором этаже, а я на четвёртом, в башне, которую мы надстроили. Каждый из нас мог входить и выходить, не проходя через помещение другого жильца. Готовить мы наняли дворецкого, который годом до этого работал у Дэвида Герберта. А ещё раньше он работал у Барбары Хаттон[476], и иногда заходил к ней в гости (благо, дом был за углом). Иногда, когда мы заканчивали обедать, дворецкий входил, останавливался в дверях, и с кухонным полотенцем в руках рассказывал нам о ней истории, в которые не верилось.

Либби Холман оповестила телеграммой, что едет на машине из Англии и просила меня встретить её в Малаге. Я приехал, и целый месяц мы с ней путешествовали по Андалусии, и лишь после этого добрались до Танжера. Мы постоянно говорили о «Йерме», а когда получалось добраться к пианино, как в Севилье и Гренаде, вместе работали над уже законченными песнями. Вечером перед её отъездом из Марокко в Нью-Йорк пришло известие, что её сын Кристофер погиб во время восхождения на гору Уитни[477].

Мы с Брайоном поехали в Фес. Мы тогда ещё не знали, что только что прожили последние месяцы старой доброй, откровенно колониальной жизни Марокко. Той зимой французы подначили Глауи отправить войска в Рабат, чтобы запугать султана. Начался нескончаемый период напряжённости, который закончился свержением монарха и войной против французов[478].

Потом мы поехали в Марракеш.