Латур пишет:

Для иллюстрации этого различения воспользуемся предложенным Латуром «парадоксом двух путешественников».

Представьте себе ситуацию, в которой женщина-исследователь вынуждена прокладывать себе дорогу через дикие джунгли, где еще не ступала нога человека. На то, чтобы немного продвинуться вглубь леса, у нее уходит множество времени, каждый шаг требует приложения усилий. Она, очевидно, до конца жизни будет помнить эти минуты. Другой же путешественник проделывает значительное расстояние в купе первого класса, читая газету и не обращая ни малейшего внимания на места, через которые проносится поезд. Он не стареет в поездке больше, чем на несколько часов от момента отъезда до момента прибытия, его тело не испытывает страданий, и он вряд ли вспомнит потом что-то важное, произошедшее с ним в этом путешествии. «Без приключений», – говорит он встречающим его друзьям, выходя из вагона.

Здесь мы, на первом этапе, фиксируем различие между «транспортировкой» и «трансформацией». Женщина-исследователь меняется, проходя через джунгли; она стареет сильнее, чем постарела бы за это время в другом, более спокойном месте. Для нее перемещение связано с метаморфозами, изменениями, событийностью. Второй же путешественник легко может отделить перемещение в пространстве и времени от проживания, страдания, происшествия.

Женщина-исследователь не будет различать пространство, время и старение, ее перемещение – это «процесс»40, чего нельзя сказать о пассажире первого класса. Таким образом, различение пространства и времени, с одной стороны, и событий, предметов, сущностей, – с другой, – не есть фундаментальное различение. Это лишь точка зрения пассажира поезда, которому научно-технический прогресс дал возможность отвлечься и абстрагироваться от изменений «за окном». Современные рассуждения о сути «потоков товаров и информации», естественным образом разводящие перемещение, изменение, пространство и время, продиктованы ощущением неизменности перемещенного объекта. Они убирают из рассмотрения исходную процессуальность, событийность потока, забывая, что такое неизменчивое перемещение не есть нечто данное, естественное.

Теперь, допустим, человек в поезде с нетерпением ждет остановки в небольшом городке, куда он часто ездил в детстве и с которым у него связано немало воспоминаний. Однако теперь по этой ветке ходят только экспрессы, и он не замечает, как проносится мимо городка на скорости 200 км в час. Более того, люди, живущие в городке, чей ритм жизни еще недавно определялся прибытием поезда, более не включены в «процесс». Теперь этого места нет на карте, а значит, для событий определенного рода его уже не существует. Поток стал очередной «неизменчивой мобильностью». Почему? Потому что больше нет остановки, нет опосредования, контакта с другими объектами. Женщина-исследователь вступает в контакт с колючим кустарником и непроходимыми джунглями каждую минуту, они опосредуют ее движение, превращая его в процесс, наполненный событиями. Мужчина же оказывается в ситуации, в которой места и объекты «укрощены» и «свернуты».

Но вот поезд неожиданно останавливается в городке, где возмущенные местные жители перегородили железнодорожные пути и устроили демонстрацию. Только в этот момент пассажиры начнут стареть, осознавая себя застрявшими в какой-то дыре, которая теперь оказалась местом и – более того – «местом, производящим события» (event-producing topos). Заложники фортуны, они станут иначе воспринимать поездку, почувствовав течение времени, соприкоснувшись с миром по ту сторону неизменности.

А если жители каждого населенного пункта на пути поезда начнут чинить ему препятствия? Тогда пассажиры в своих страданиях приблизятся к женщине-исследователю и перестанут быть «сетевыми» (network-following) вояжерами [Latour 1997].

Берлинский ключ – до тех пор, пока он не сломан и находится в руках компетентного жильца – идеальный пример проводника. Он находится на пересечении нескольких интенций, которые транслирует «без трансформаций»: интенции его создателя («Прусского Слесаря» как называет его Латур), интенции домовладельца, интенции консьержа и интенции жильца. Ни одна из них не является его собственной интенцией, ключ послушно следует заложенной в него программе. Но если он начинает заедать в замке и требовать от владельца нескольких десятков дополнительных движений – обычная история даже с куда менее экзотическими ключами, – он делает шаг от проводника к посреднику.

Внимание к катастрофам, поломкам и повседневным «выходам из строя» – лишь один из четырех, описанных Латуром, способов увидеть агентность объектов. Однако именно к этому способу он прибегает наиболее часто. Здесь обнаруживается очередная параллель с разбиравшейся выше работой Георга Зиммеля: лишь когда здание приходит в негодность и становится руиной, мы обнаруживаем собственную интенцию его материала. В завершенной и обитаемой постройке, как пишет Зиммель, «материал остается невидимым» (Латур бы сказал: завершенное и «работающее» здание – это черный ящик, послушный проводник интенции архитектора, инженера, строителя и заказчика).

Интуитивно понятно: стремительный переход от «проводника» к «посреднику» (с которым нужно уметь договариваться) имеет отношение к балансу сценариев и афордансов – актуализированных и потенциально актуализируемых действий. Но не означает ли это, что мы вынуждены провести жесткую границу между естественными объектами и искусственными артефактами? Какой сценарий «вписан» в дождь? Вода, льющаяся на город с небес, кажется, не обладает ни программой, ни антипрограммой. Но для акторно-сетевой теории различение «естественного» и «искусственного» выглядит крайне противоестественно. Все объекты, включенные в цепочки взаимодействий, должны рассматриваться как интерактанты независимо от их происхождения. Важна лишь та коллективная работа по производству города, которую они выполняют.