были связаны со понятием завета в еврейской истории. В «Семье Мускат» патри­арх, его сыновья, его личный секретарь и боль­шинство его зятьев поддаются анархическим страстям. Иначе поступают сапожники, которые ведут себя скорее как клан, чем как семья, во гла­ве с Абой, их плодовитым и верным патриархом. Ничто не может сломить его дух: ни постепенное падение дома его предков, ни отъезд Гимпла, об­разованного сына, ни эмиграция остальных, ни даже нацистский апокалипсис. Поскольку Аба архетипичен, его жизнь — это повторение би­блейского прошлого. Он Моисей и Иона, пере­секающий полное опасностей море. Он Иаков, который наконец воссоединился со своими сы­новьями в Египте. Опровергая законы реализ­ма и действуя наперекор центробежным силам истории, сыновья не оттесняют Абу. Именно Аба, не где-нибудь, а в Нью-Джерси вновь воссоединя­ет поколения, тачает по старинке сапоги, распе­вая семейный гимн.

Играя в странствующего мудреца, Башевис отбрасывает свой разум, свои знания и свой слух ради музыки идиша, восстанавливая как можно больше воображаемых контекстов, чтобы под­держивать утраченное искусство идишского рассказа. Подобно своим предшественникам, Перецу и Шолом-Алейхему, он создавал иллю­зию живой речи, обратившись к монологу, и по­добно им он сместил центр тяжести мира тра­диции, отдавая предпочтение изгоям, чудакам, детям и женщинам — и все это в самой что ни на есть идишской языковой среде. Гимпл, святой дурак, рассказывает историю своей жизни в ноч­лежке, среди толпы стариков. Здесь он чувствует себя в своей тарелке, вспоминая, как собствен­ная жена наставляла ему рога, как все высмеи­вали его и как самым героическим поступком в его жизни было то, что он не помочился в постав­ленное на завтра тесто для хлеба. Его утверж­дение веры в грядущий мир вопреки цинизму мира настоящего безусловно не пропало для его слушателей. Годом позже в «Женоубийце» (1945) Башевис вернул идею бобе-майсе, бабушкиной сказки, к буквальному значению: он изобразил

Матл, окруженную группой старух, которых она держит в ежовых рукавицах благодаря знанию поразительных местных традиций, суеверий и заговоров, даже не преступая границ безукориз­ненной скромности51.

«Вы говорите, слышала ли я о мужеубийце? Бахи тун баширемт зол мен верн, Боже сохра­ни и защити. Ништ до гедахт, ништ кегн нахт гедахт, ништ фар кейн идишер тохтер гедахт, Пусть такого не случится здесь, и после заката, и не случится ни с одной дщерью Израилевой; с’зол ойсгейн цу сонимс кеп ун цу зейер лайб ун лебн, пусть такие вещи случаются с нашими врагами, в их жизни и существовании». Женский мир, бо­лее приземленный, чем мужской, концентриру­ется вокруг таких вещей, как роковое влечение одного пола к другому. Почему любая женщина захочет выйти замуж за таких, как Пелте, урод­ливый нелюдим из местечка Турбин, который держит свое накопленное богатство в прекрас­ном дубовом сундуке, продлевающем все беды, который становился все более замкнутым, хо­роня каждую следующую жену? Может быть, потому, что весь рассказ подтверждает истину, которую раввин произнес в поминальной речи над его третьей женой: «и3имен шхойрим у-моцо левоним. Он заказал черное и получил белое”. В Гемаре [Бейца юб] сказано о человеке, который просил голубей, но раввин, мир ему, превратил их в свадебные одеяния и смертные саваны» (Y 6о, Е 4з). Иначе говоря, эти ужасные поворо­ты судьбы полностью определены свыше. «Когда Бог хочет наказать кого-то, — напоминает Матл своим слушателям, — Он лишает его разума». В непостижимой вселенной Бога Злата-сука, муже­убийца, катлонис, упомянутая в начале рассказа, в итоге заставляет Пелте бежать за деньгами, или она получает свое, пытаясь победить печально известного женоубийцу? В любом случае борьба полов переворачивает все вверх дном, разбивает и опустошает дубовые сундуки. «Женоубийца пе­режил все, — говорит Матл в конце своего длин­ного и занятного рассказа, — своих жен, своих врагов, свои деньги, свое состояние, свое поколе­ние. Все, что ему осталось, да простит меня Бог за такие слова, это куча мусора».

И вновь, как во времена Шолом-Алейхема, идиш- ский рассказ становится коллективным речевым актом (предназначенным только для идишского читателя, как это и происходит в действитель­ности, ибо риторические отступления Матл, которые она делает для своих слушательниц, опущены в английском переводе). Если Шолом- Алейхем играл с тем, о чем рассказывал (идея внешнего разложения) против неистовой мане­ры рассказывания, то Башевис поступал так же. Сладострастные рассказы об чужаках и изгоях были очевидным способом навести наказания на группу («Пусть такие вещи случаются с нашими врагами»), которая, кажется, достигла идеаль­ного соотношения между «что» и «как». Но что за тактика выживания содержится в пропове­дях Матл и Гимплов, если каждый рассказ — это история крайнего одиночества и если все посло­вицы и изречения подтверждают все ту же безжа­лостную мысль: судьба и жестокие силы правят судьбой человека.

В середине шестидесятых «Тетя Ентл» Башевиса подхватила эстафету Матл, отличаясь собственным богатым идиоматическим стилем и еще более подходящим для женского употре­бления репертуаром. Башевис ввел монолог в повествование, вернувшись к нормативной ре­альности дома учения. Каждый из героев в «Трех историях» (1964) происходит из иного слоя ме­стечкового общества: Залман-глезер из ремес­ленного сословия, Леви-Ицхак из Амшинова — из купечества, а Ыеир-тумтум («Евнух») — из раз­ряда мистически настроенных интеллектуалов. Поднимаясь по социальной лестнице, каждый рассказчик обращается к собственному миру, чтобы поведать историю, еще более величествен­ную, чем только что услышанная. Наконец, в се­редине семидесятых Башевис вернул с заслужен­ного отпуска Папашу Бендета из Билгорая, чьи дочери сбежали в публичный дом на краю горо­да. Хотя он и его приятели захаживают в дом уче­ния, но только за отсутствием поблизости кабака и только после того, как уйдут ученые завсегда­таи. Бендет рассказывает о ксенофобии старой польской знати в столь же агрессивном антихри­стианском стиле, что и йейцер горе52.

Если в речи тети Ентл и Папаши Бендета встречается цитата из Талмуда и Зогара или они украшают речь польскими пословицами, оба рас­сказчика обязательно укажут главу и стих источ­ника либо сознательно не станут этого делать. В центре повествования стоит то, что община считает единым стандартом морали, принципи­альным различием между своими и чужими и взгляд на человека как пассивную жертву судь­бы. Но рассказы играют с огнем. Они сообщают нам о дураках, мессианских фанатиках и чудаках всех мастей и социальных классов, большинство из которых терпят неудачу в попытках вырвать­ся на свободу, и лишь некоторым из них удается спасти свою душу, обретя любовь или отправля­ясь в вечное изгнание. Народ, который украша­ет свою речь пословицами, превозносит пассив­ность, даже когда поднимается волна анархии и сомнений, угрожающая перевернуть все с ног на голову53.

Здесь, как и во многом другом, дьявол являет со­бой модель рассказчика: он читал