больше, видел больше и помнит больше, чем любой человек, живой или мертвый, и он не питает иллюзий по поводу возможности совершенства челове­ка. Его нравоучительность идет от самого нача­ла идишского рассказа — к тому времени, когда идиш использовался для сатирических целей и когда главным сатириком был цитирующий Библию, всезнающий и странствующий Менделе Книгоноша. Почти так же, как эволюционировал в конце XIX в. Менделе, от наблюдателя и редак­тора до автора и героя, дьявол Башевиса приоб­ретает все больше навыков рассказчика в конце пятидесятых. Его монологи становятся театраль­ными представлениями, в которых знакомый сюжет обеспечивает фон для искрометной сло­весной пиротехники в стиле оригинального са­тирика, порожденного идишской культурой: все­ми любимого свадебного бадхена.

Сюжеты определяют неизбежный вывод: «Все тайное становится явным, каждый секрет ждет,

когда же его раскроют, каждая любовь томится по измене, а все священное должно быть осквер­нено. Небо и земля состоят в заговоре: все, что хо­рошо начинается, должно плохо закончиться»54. Так говорит дьявол в искусном ритмизованном монологе о «Зеркале» (1956), который берет свое начало прямиком из «Рассказов в народном духе» Переца. Цирл, как и героиня рассказа Переца «Страсть к одежде» (1904), богата и образованна. Обе они стремятся к земным удовольствиям, как и следует из имени Цирл, которое означает «укра­шение». Но в дьявольской версии событий нет ни­какого конфликта или противоречия, поскольку Цирл приговорена в тот момент, когда она смо­трит в зеркало — символ ее суетности — и никто не в состоянии сопротивляться такому привлека­тельному персонажу, как дьявол. Его воля — за­кон для всех. Чтобы вызывать жалость женщины, он сочиняет печальную историю, в которой сам выступает в роли отверженного. Чтобы очаро­вать ее, он признается в целом списке пороков: «Подобно мулу, я последний из последних. Но это не притупляет моего желания. Я сплю только с замужними женщинами, потому что мои добрые дела — грехи; мои молитвы — проклятия; зло­ба — мой хлеб, спесь — мое вино, гордыня — мой костный мозг. Есть только одна вещь, кроме бол­товни, на которую я способен» (Y 4, Е 6о). Коротая время между двумя явлениями, он облекает свое кредо в рифмованные строки:

Обер вое из Хаве он а шланг?

Вое из бсомим он гештанк?

Вое из зун он а штотн?

Ун вое из Гот он а сотн?

Но что такое Ева без Змея шипящего?

Что такое благовонье без зловонья смердящего?

Что такое свет без теней?

И что такое Бог без чертей?

Соблазнение Цирл на самом деле всего лишь нена­долго отвлекает дьявола от потока сознания, кото­рое мечется между пророчеством и богохульством. Как только он ловит ее в свои сети, бедная Цирл не может ввернуть ни словечка в свою защиту. Только тогда маска, скрывающая дьявола, снята, и он чи­тает настолько непристойные стишки, что ника­кой бадхен не отважится произнести; он задает бо­гословские вопросы, столь богатые аллюзиями, что понять их может только идишский читатель:

Тут ди кдуше мит дер шуме фехтн?

Вет Гот дем сотн шехтн?

Одер из Самоэл герехт, аз эр из дер гехт фун але гехт?

Вое вейст а шедл вер сфирт с'редл?

(Y10)

Ведут ли святость с нечистотой войну?

Зарежет ли Бог Сатану?

Или Самаэль прав и у него здесь больше прав?

Что знает бес малый о том, кто правит балом?

Разве может быть так, спрашивает дьявол, что мир — единственная сущность, созданная без рифмы или смысла? Или на одном конце тво­рения есть Создатель, а на другом — Мессия? «Эфшер вет дер иш-тамим форт кумен цу а тах- лис бе’ахрис га-йомим? Лесате зенен мир балеба- тим. Может быть, муж праведный во все време­на в конце будет увенчан славой? А пока что мы хозяева». Дьявол любит говорить в рифму; его жутко раздражает, когда он вступает в бой на площадке самого создателя55.

Ответ Зейдла дьяволу — это ответ Башевиса самому себе: без Бога никакого дьявольского ис­кусства не может быть. Как только мерила добра и зла пошатнулись, рассказы о соблазнении не нужны. Как только идиш отошел от идишкайт, больше нет способа поддерживать творческое напряжение между «что» и «как». Где-то дол­жен быть кто-то, кто еще держится за законы и традиции прошлого, борется со смыслами и бо­гохульством. И то, что этот кто-то — идишский писатель, живущий в Америке и прячущийся под маской черта-рассказчика, острее всего чувству­ется в «Тишевицкой сказке» (I959)56-

Почему Тишевиц (то самое место, которое по­сетил со своей статистической задачей Перец)? Потому что еще в 1943 г. Башевис заявлял, что «у каждого польского местечка, у каждой еврейской улицы свой особый характер», но его коллеги, как это ни печально, пренебрегли этой богатой изо­бразительной реальностью. В Тишевице, напри­мер, жил и умер Мессия, сын Иосифа57. (Местные традиции основываются на мемуарах и воспоми­наниях бывших жителей58.) Башевис лелеял эту мысль четверть века, пока не нашел повод ис­пользовать скрытый в Тишевице мессианский потенциал.

Почему «Майсе Тишевиц»? Потому что майсе с названием местности — это литературное кодо­вое слово для мартирологического повествова­ния, вроде Майсе Уманъ, относящейся к XVIII в. Есть ли лучший способ ответить на еврейскую Катастрофу, на Холокост, чем используя пример мартирологического прошлого? Почему демони­ческий монолог, если главные темы — искупле­ние и разрушение? Именно эти темы и есть при­чина, по которой демонический монолог стал по­вествовательной основой для обсуждения дей­ствительно важных вопросов.

Я, бес, свидетельствую, что бесов на свете больше нет. На что нужны бесы, когда человек сам бесом стал? Кого совращать, если каждый, как говорится, и без того уже спекся? Я, наверно, последний из наших, из нечисти. Прячусь на чердаке, в городишке Тишевиц, жизнь моя — это чтение сказок на идиш-тайч, эти книжки завалялись здесь с давних времен, до Катастрофы. (Y12, Е 300, R 255)

Здесь, вместо того чтобы позволить бесу скитать­ся где попало, как в предшествующих рассказах, Башевис привязал его к одному месту, потому что когда-то давно, в Билгорае сам Ичеле Зингер сидел на чердаке у дедушки и читал запретные книжки; теперь престарелый писатель огляды­вается на свою жизнь и спрашивает, сколько еще это будет продолжаться и до каких пор он смо­жет поддерживать свое существование благодаря далекому прошлому. Особенно с тех пор как эти «сказки на идиш-тайч» (идишское светское на­следие) стали «молочной кашкой» обанкротив­шейся идеологии Просвещения.

Рассказы об искушении в изобилии присут­ствуют в этих новомодных книжках, вроде рас­сказа Переца о том, как черт-скептик соблазня­ет хелмского раввина, известного праведника. Поскольку легендарная жертва была наделена свободной волей и искушена в