еврейском законе, поединок оказался вполне честным, но хелмский раввин не выдержал последнего испытания и не смог отказать себе в последней понюшке табаку перед наступлением субботы. Это было давно, до великой Катастрофы. С тех пор зло опять стало метафизической проблемой, настолько необо­римой силой, что даже черти не могу понять или контролировать ее. «Дошло до того, что грешат уже больше, чем могут, чем сил достает», — го­ворит черт-рассказчик другому бесу. «Жизнью жертвуют ради крохи греха» (Y 14, Е 302, R 257). Так что выбор молодого тишевицкого раввина случаен, и зло настигает его беспричинно, в нем нет морального смысла; а третье, самое важное испытание, кульминация любого священного рассказа, так никогда и не наступило, потому что пришли немцы и убили тишевицких евреев и всех остальных евреев в Польше, так что в живых остался только один черт59.

Хелмская история Переца представляет собой пародию на легенду о Йосефе делла Рейна, ко­торый пытался управлять десницей Божьей, но Самаэль обманул его, и тот предложил черту по­нюшку табаку. Дьявольский монолог Башевиса — обвинительный акт против Переца и прочих его единомышленников-гуманистов, которые вери­ли, что избавление можно ускорить человечески­ми силами. Об этих писателях черт говорит: «И уловки-то все наши: что, мол, свято — то свято, но и пожить ведь себе в удовольствие можно! Грязь, дескать, смоется при омовении, после смерти. Не иначе, весь мир погубить хотят» (Y14, Е 302-303, R 257). Поэтому Тишевиц, место рождения лже- мессии, было подходящим местом для послед­него искушения праведника и подходящим убе­жищем для последнего идишского рассказчика, который завершил свой прерванный рассказ дет­ской песенкой о буквах алфавита60.

Для дьявола время стоит на месте, позволяя ему играть роль соблазнителя в еврейском ме­стечке и перешагивать через столетия, чтобы подвергнуть сомнению ту самую историю, кото­рую он только что рассказал. На этом чердаке у него всегда есть любой рассказчик, какого он по­желает: легендарный пейзаж с местными мессия­ми; библиотека, полная старых книжек, уедине­ние, чтобы развивать собственное искусство па­родии и стилизованный язык. Конечно, ни на ка­ком чердаке его не удержать, потому что проказ­ник только-только вошел во вкус и открыл без­граничные возможности взаимопроникновения этого мира и мира грядущего, прошлого и насто­ящего, чертей и людей.

Если черт может выступать в роли бадхена, то почему не может быть наоборот? Эльханан, бадхен-любителъ и младший помощник учите­ля, возникает перед Тайбеле однажды безлун­ной ночью, когда она пугала подруг рассказом о дьявольской любви. Он вынашивает план осуществить ее сказку. Призвав на помощь все свои риторические таланты, он появляется в ее спальне и соблазняет ее, нашептывая на ушко сатанинские глупости. Несмотря на охвативший ее поначалу ужас, она начинает ждать этих сви­даний два раза в неделю, ее охватывает первая в ее жизни настоящая страсть, пока однажды Гормиза-Эльханан не заболевает смертельной болезнью. «Боже, на свете так много чертей! — в муках восклицает Тайбеле. — Пускай будет од­ним чертом больше»61. Несмотря на то что идет дьявольская игра, секс может быть достойным награды, и «Тайбеле и Гормиза» (1962), замеча­тельная, трогательная история любви — одна из таких наград.

Жизнь удивительнее вымысла, как территория дьявола на фоне истинного желания. Следующим шагом Башевиса стал прорыв через вымысел самого вымысла. На свет появляется Агарон Грейдингер, известный идишский писатель, ко­торый экспромтом рассказывает о необычайных событиях, произошедших с ним или поведанных ему читателями. Иногда это забавно, например, когда писатель-рассказчик проводит отпуск в Майами-Бич в межсезонье и получает сигналы от каких-то тайных сил («Единственный постоялец», i960)62. В другой раз результат оказывается жут­ким — когда Эстер рассказывает, как она видела Адольфа Гитлера в «Кафетерии» (1968)63.

Стоит мне сесть за столик, как они подходят: «Привет, Агарон!» — и обсуждается все на свете: идишистская ли­тература, Катастрофа, Государство Израиль... А то всплы­вет знакомое имя, и выясняется, что человек, в прошлый раз уплетавший рисовый пудинг или тушеный черно­слив, уже в могиле. Я редко заглядываю в газеты, узнаю такие новости позже других и всякий раз поражаюсь, хотя в мои годы пора быть готовым к подобным извести­ям. Еда застревает в горе, мы в замешательстве глядим друг на друга, а в глазах немой вопрос: «Кто следующий?» Но проходит мгновение-другое, и мы снова беремся за еду. Я частенько вспоминаю сцену из одного фильма про Африку. Лев кидается на стадо зебр и задирает одну из них. Испуганные животные убегают, а потом, остановив­шись, снова принимаются щипать траву. А что им остает­ся делать? (Y 43-44, Е 287, R i)

Как быстро беседа между людьми, говорящими на идише, переходит на тему смерти, тему, ко­торая волнует самого автора, хотя он человек за­нятой и весьма востребованный. «Практически во время каждой прогулки после ленча мне попадается похоронное бюро, где нас уже под­жидают вместе со всеми нашими амбициями и иллюзиями, — рассказывает он нам. — Иногда мне кажется, что похоронное бюро — тоже свое­го рода кафетерий, где каждый быстренько про­глатывает надгробное слово или кадиш по пути в вечность» (Y 45, Е 288, R 2). Это лучшее место для обмена жизненным опытом. Как в старину в дом учения, в этот кафетерий в Верхнем Вест-Сайде ходят в основном мужчины: «старые холостяки вроде меня: кто писатель, кто учитель на пенсии, иной кичится сомнительной ученой степенью, порой заходит раввин, вся община которого по­гибла в Катастрофе, есть художник — любитель еврейских мотивов, несколько переводчиков... И все они — эмигранты, либо из Польши, либо из России». Именно поэтому до сих пор говорят на идише, хотя и щедро уснащают его новыми словами. Однако, в отличие от старого дома уче­ния, публика здесь приходит и уходит. «Время от времени кто-нибудь из них исчезает, но не успею я предположить, что он переселился в мир иной, как вдруг он снова появляется и сообщает, что пытался прижиться в Тель-Авиве или Лос- Анджелесе». Этот мотив «нынче здесь, завтра там» звучит вполне невинно, до тех пор пока ба­рьер между этим миром и грядущим не начинает рушиться, открывая чудовищные дыры в ткани реальности64.

Кафетерий, так же как его клиенты, пережил Холокост. Однажды он сгорает дотла, а когда его восстанавливают, туда приходят новые посети­тели, которые отказываются от всех претензий на любую суетность, их идиш приобретает «от­четливую галицийскую окраску», и они обнажа­ют свои души. Теперь сравнение с джунглями, появляющееся в самом начале, приобретает зло­вещий смысл. Чего только не видели эти люди в своей жизни: извращенный секс в трудовых лагерях, друзей, которые доносят друг на друга в тайную полицию... «За миску