во всех своих англоязычных ин­тервью как в печати, так и на пленке68. В итоге вся идишская культура в силу обстоятельств становится достоянием детей — не дьявольские рассказы, которые даже взрослые боятся читать по ночам, а милые притчи о прежних временах на забытом языке. Дьявол, чей пародийный гнев так много сделал, чтобы избавить своего авто­ра от отчаяния, наконец прилег отдохнуть. Это сентиментальный конец длинного и полного конфликтов пути, ибо ни одна культура не мо­жет даже надеяться на продолжение своего пути без йейцер горе.

Глава девятая Состояние памяти. После Холокоста

К кому теперь мне обратиться и кто может подсказать мне слова песни? К старому кантору, который знал все гимны святых поэтов? — Я все, что осталось от их слез.

Ш.-Й. Агнон, 1962

Многие годы в гостиной моих родителей висе­ла большая картина, написанная маслом. На ней была изображена многолюдная варшавская улица, полная крупных и мелких фигур евре­ев, идущих по разным делам. Моей матери осо­бенно нравился шарманщик, который смотрел прямо на вас из самой середины полотна: он на­поминал ей об уличных певцах в виленских дво­рах ее молодости и о ней самой в те времена, полуулыбчивой, полупечальной. Что касается меня, я помню, что восхищался носильщиком с огромной корзиной угля на спине, потому что даже ребенком я понимал, что он непропорцио­нально больше других фигур и выделяется сре­ди них. Почему же, думал я, такой взрослый ху­дожник, как Йосл Бергнер, рисовал не лучше ре­бенка?

Как я теперь понимаю, утрированный образ носильщика был ключом к бергнеровскому вос­произведению прошлого. Хотя он стремился изо­бразить настоящий варшавский дворик, где рос в доме своего отца, Мелеха Равича — «Волынская улица, Варшава, 1927» было написано на оборот­ной стороне полотна — и хотя свет, исходящий из мансарды в левом верхнем углу картины, напо­минает о мансарде на Новолипках, 46, описанной Равичем в его мемуарах, картина Бергнера — не просто отражение реальности1. Носильщик, ви­димо, не кто иной, как Бонця-молчальник, а то­щий мальчишка, который тащит кувшин, вопло­щает бергнеровское видение образа Мотла, сына кантора Пейси, который продает пенистый квас на улицах Касриловки.

Бергнер восстановил свое польско-еврейское прошлое, смешивая факты и фантазии, пото­му что после 1940 г., когда он жил в далекой Австралии, иного реального пути назад, кро­ме как через творческую измену, уже не было. С некоторой долей неодобрения анализируя бо­лее поздние иллюстрации Бергнера к Перецу, где появилось еще несколько изображений Бонци- молчальника, поэт Я.-И. Сегал затронул глубин­ную природу этой измены: Бергнер в натурали­стическом и слегка гротескном стиле передал идеализированные образы идишского литера­турного канона2. По-видимому, Сегал также не одобрял ангелов Бергнера, которые казались на­смешкой над бродячими проповедниками и ми­стиками, застрявшими в соседнем доме, а также козами, собаками и голубями, похожими на лю­дей. Сегал мог еще добавить, что иллюстрации к

Бонце, гротескный рассказ о котором, кстати, ни­когда не входил в цикл «Рассказов в фольклорном духе», сами по себе были изменой в обратном на­правлении: Бергнер истолковал самого жалкого персонажа Переца в трагическом ключе.

Перец и Бергнер определили внешние границы моего рассуждения, поскольку один из них сто­ит у истока восточноевропейского еврейского культурного возрождения, которое я называю искусством творческой измены, а другой — у его финишной черты. Перец, как я показал выше, изобрел технику избирательного возврата и пре­вратил ее в способ преодоления утраты религи­озной и светской веры, а также восстановления такого прошлого, к которому могло обратиться расколотое общество. Он показал своему поколе­нию, что современность — это улица с двусторон­ним движением, что каждый может придумать прошлое по собственному образу и подобию, соз­дав явление культуры, которое другие по ошиб­ке примут за реальность. Поскольку Бергнер сам был продуктом идишского школьного движения, вдохновленного в начале своего пути идеями Переца, городские пейзажи Бергнера объедини­ли мужественных Бонцей и изнуренных Мотлов из идишской литературы с суматохой еврейской Варшавы. В центре стоит бородатый шарманщик с грустной улыбкой, и его шарманка играет мно­жество скарбове (заезженных) мелодий, которые так дороги любой городской народной культуре. Он был художником, собиравшим воедино части­цы прошлого, уравновешивая гиганта, несущего уголь справа, гигантом, несущим лед слева; их окружают бочки с рыбой, корзины с бубликами, мальчишки из хедера и нищие; мать с ребенком, рыночная торговка, женщина, глядящая из окна. Он и его мелодии были совокупностью того, что осталось: заблаговременно записанные мелодии, которые вновь звучат под грозным небом, и слу­шающий их народ, наполовину настоящий, а на­половину выдуманный.

В самом варшавском еврейском квартале, от­деленном от «арийской стороны» с 15 ноября 1940 г., могучего шарманщика сменил книгоно­ша из гетто, «с бледным лицом и почти погасши­ми глазами», который продает книжки на идише по бросовой цене3.

«Здравствуй, друг мой! — обращается он к кому-то. — Ты должен купить книжку “Голод” [лауреата Нобелевской премии Кнута Гамсуна], всего 50 грошей».

«А вот вы тут, у вас тут нет дома, — поворачивается он еще к кому-то. — Вы, должно быть, откуда-нибудь из Люблина или из Сломатича, почему бы вам не купить [поэму Хаима-Нахмана Бялика о Кишиневском погроме] “Сказание о погроме”!»

«Евреи! У меня для вас выгодное предложение! Полное собрание Менделе почти даром. Зачем тратить злотый, чтобы пробраться [в помещение юденрата] на Гжибовскую или [в контору Еврейской взаимопомощи] на Тломацкую? За те же деньги вы можете купить [сатиры Менделе] “Паразит” или “Общинный налог” для вашей домашней библиотеки. Покупайте, евреи! Самые лучшие книги: “Цепи” [Лейвика], “Разбойники” [Шиллера], Зайн крампф [Гитлера], “У изголовья умирающего” [Переца] — всего по 50 грошей за штуку!»

В 1942 г. эти «потерянные книги» — покинутое имущество убитых обитателей гетто — будут ис­пользовать как туалетную бумагу. Но обрати­

те внимание, как уличный фольклор толковал культуру, которая чувствовала себя одинаково комфортно в европейской и светской еврейской культуре. Обратите внимание, что некто (под­писавшийся буквой «Ш.») письменно зафикси­ровал особенности разговорной речи, звучавшей на улицах гетто, а еще кто-то (из подпольного ар­хива, называемого кодовым именем Ойнег та­бес) позаботился от том, чтобы спрятать эти за­писи в тайник в назидание будущим читателям в свободном мире. И наконец, обратите внима­ние на то, как тайная традиция, которая когда-то имела значение для любого еврея на улице, те­перь требует подробного комментария, разом пе­речеркивающего всю искрометность и спонтан­ность текста.

Первое, что нужно было изменить на заре Холокоста, — это глубину отношений, скры­вавшихся в утраченных культурах, которые по­родили утраченные книги: отношений между людьми и местами, настоящим и прошедшим, творцами культуры и народом. Выжившие, за­няв место погибших, быстро ощутили радикаль­ный перелом. В Палестине немолодой автор рас­сказов на