так называемого супа и какую ни на есть крышу над головой, — рассказывают они Арону, — приходилось прода­вать душу» (Y 55, Е 293, R ю). Среди вернувшихся есть одинокая странная женщина, прекрасная Эстер, которая еще раньше признавалась, что ра­зочарована в политике и в будущем. «Как можно на что-то надеяться, когда конец у всех один? — смеется она над Ароном. — По-моему, смерть — большое удовольствие. Что поделывают мерт­вые? Также пьют кофе и едят яичное печенье? Все еще читают газеты? Жизнь после смерти ка­жется мне сплошным развлечением». Но имен­но этой бесчувственной женщине суждено было мимолетно столкнуться с демонической реаль­ностью, хотя Агарон, который проповедует, что «надежда и сама по себе — доказательство бес­смертия», считает реальность галлюцинацией, лишенной внутреннего смысла — бумаги в его квартире засыхают и становятся все больше по­хожи на пергамент, пока однажды их тоже не охватит пламя.

Новый Свет — место непрочное. Ряд гости­ниц в Майами-Бич превращается в первобыт­ную арену, где происходит схватка богов, а ми­лый кафетерий по соседству сгорает сразу после того, как там происходит собрание Гитлера и его приспешников. Много раз Башевис исполь­зовал внезапные повороты событий и природ­ные катаклизмы как сигнал связи между чело­веческой и космической реальностью. Но эти новые люди и места находятся вдалеке от про­торенных идишскими рассказчиками дорог. По сравнению с Америкой рай и ад куда более зна­комы и уютны.

Эта новая среда обитания еврейской лите­ратуры, которую образует редакция «Джуиш дейли форвард» в Нижнем Ист-Сайде и темные квартиры, предназначенные для спиритическо­го сеанса в западной части Центрального пар­ка, — не совсем точный профиль Америки, так же как Агарон Грейдингер — не закоренелый рационалист. «Я стал носиться с идеей, что че­ловечество больно шизофренией», — размыш­ляет он вслух, услышав шокирующую историю Эстер. — Что, если личность “гомо сапиенс”, че­ловека разумного, расщепилась под влиянием радиации?» (Y 66, Е 298, R 18) Агарон по-своему так же чувствителен к деятельности тайных сил в мире, как рабби Пинхес-Менахем Зингер с Крохмальной улицы. Оба они присягают про­рокам из разной реальности: сын — Эйнштейну, Фрейду и Вейнингеру; отец — Шимону бар Йохаю, Ицхаку Лурии и Бааль-Шем-Тову. Оба они проходят сквозь перипетии повседневной жизни, будто бы неся ответственность перед тайными силами. Но после каждой встречи отец все больше ослеплен чудесами Господними, а сыну остается только импровизировать. Лучшее, что может сделать современный рассказчик, это закончить повествование на двусмысленной ноте. Было ли у Эстер видение из параллельного мира? Живет ли она после смерти?65

Литература на идише в Новом Свете становится все более изолированным и обособляющим заня­тием. Мрачные прогнозы автора в 1943 г. подкре­пляются его же собственными американскими рассказами, в который разговорный язык больше не ведет за собой в густо населенный мир народ­ных верований и религиозной страсти. В резуль­тате американские рассказы Башевиса (которые он начал писать примерно с i960 г.) мало теряют при переводе, ведь терять им практически нечего: нет интонации, нет изобилия идиом, пословиц и изречений, не используется диалект, нет речевых моделей, характерных только для женщин, для чертей или представителей маргинальных соци­альных групп особенно характерно, что нет спе­циального языкового кода, который позволял бы отличать евреев от неевреев. Синкопированная и афористичная речь рассказчиков Старого Света поглощена сбивчивым газетным стилем Ицхока Варшавского, и вскоре, из-за присущей пере­водчикам торопливости и желания упростить и даже сократить рассказы и монологи, действие которых разворачивается в Восточной Европе, народная речь и речь газетных новостей превра­тилась в единый безличный английский язык И. Башевиса Зингера.

Даже бедному дьяволу по ходу дела подре­зают крылья. В англоязычном воплощении дья­вол, который до этого так безжалостно поносил церковь, теперь не только держит язык за зуба­ми, но даже становится чем-то вроде эксперта по христианству. В конце концов, английский язык укоренен в христианской культуре, и впол­не нейтральное название «крестовник» (string of beads, шнур пачеркес) легко описывает розовый куст; «он жил у попа» (байм галех) превращается в «он жил в доме ксендза»; а описание косноя­зычного Зейдла, который «не хотел больше пре­клонять колена перед младенцем Иисусом» [зих буки цум йойзл], превращается в изящное «он не был склонен преклонять колена перед алта­рем». Дьявол, которого заставили звучать более экуменически, уже не труден для понимания американских евреев конца пятидесятых (когда «Зейделиус, Папа Римский» был впервые переве­ден), и действительно мог представлять зрелого Башевиса перед лицом наиболее толерантной части американских христиан. Как только не осталось больше никого, кто мог бы обозначить грань между истиной и ложью, дьявол тоже стал моральным релятивистом, а взлет и падение Зейдла превратились в нечто абсурдное. В ре­зультате рассказ стал более модернистским и намного менее идишским66.

Тем не менее ответственный за кончину идишского рассказа дьявол одновременно указы­вает пути выхода из творческого тупика. В конце «Тишевицкой сказки» последний черт находит себе утешение, придумывая рифмы к названи­ям букв алфавита, как это делали говорившие на идише дети в Варшаве и Билгорае. Речь детей, с ее бессознательным смешением высокого и низко­го, возвышенной истины и сатирического взгля­да, может заново открыть мир изначального и комического рассказа. Детям, как впоследствии любил говорить Зингер, не нужны психология, социология, Кафка или «Поминки по Финнегану». Пожилой автор, чьи творческие силы, безуслов­но, были на исходе, который уже не мог не повто­ряться, который обращался теперь к мемуарам и автобиографии, чтобы свести старые счеты, вне­запно нашел свое альтер эго в весьма милосерд­ной фигуре «Нафтали-сказочника и его коня по имени Сус» (i975)67-

Только ли ради юных читателей Башевис сде­лал Нафтали радикально упрощенной версией Гимпла-дурня? Возможно, писатель имел в виду тех, кто с самого начала поставлял свой товар на современную идишскую литературную ярмар­ку — Менделе и его старую клячу. Если это так, то прием дьявольских рассказов Башевиса ис­пользован здесь для того, чтобы скрыть много­численные потери: утрату веры, общины, расска­за и коллективной памяти, которые знаменовали рождение светской еврейской культуры. Все это есть у Нафтали. Несмотря на скромное проис­хождение, он обзавелся покровителем из высших классов, пожизненным местом действия для сво­их рассказов, постоянным домом и мифическим уголком отдохновения для себя и своей лошадки. Единственная его отличительная черта в том, что герой заканчивает свой жизненный путь вда­леке от еврейского жилья, где-то на пути между Люблином и Варшавой.

Успех детских рассказов Зингера, богато ил­люстрированные издания которых есть на всех крупных языках, кроме идиша, демонстрирует, что искусство идишского рассказа следует рас­

сматривать извне. С того времени, как идишский писатель достиг определенного возраста, он ста­новится почитаемой фигурой по определению. Действительно, Зингер воспринимается именно таким образом