Федька не дал промежутка, отчего-то обеспокоившись переменой государева настроя, в который раз обругав себя за то, что снова влезает не в своего ума дело (хоть при нём всё на свете это не раз переговорилось, и самим Иоанном, и батюшкою!), начал расхаживать широко шутейно журавлём, руки за спину заложив, вещая гнусаво и противно, смешному выговору аглицкого лекаря дворцового подражая: – «Коврижка в форме Государева печатного орла имела весу два пуда с половиною, а вес коврижки "Лебедь" составляет восемь десятых от веса первой коврижки. Исчислите вес коврижки "Лебедь". До золотника163, – добавил Федька важно. А после вернулся за плечо государя.

– Ну мы ж её съели, чего считать! Батюшка, он смеётся же! Дробное число мне определить повелевает того, чего уж и нет давно. Ковригу сожранную на клочки мне искрошить велит.

– До золотника, государь мой Иван Иванович! – хохоча, Федька, царевичу подмигнул.

– Смех-смеху. Да делу время. Федя! Об сокольих забавах… – и государь поманил его рукою.

Дьяк-наставник упредил царевичей сидеть смирно. А, чтоб время не распылять попусту, открыл перед каждым страницу для чистого переписывания.

Ивану не надо пояснять было, что речь сей миг как раз об охоте повелась, и он счастливо задохнулся, не сводя глаз горящих с отца и его кравчего, и после прилежно склоняясь над своим чистописанием, ничего перед собою не различая от радости.

Они отошли в сторонку.

Услыхав, что главным ловчим в Слободе поставлен нынче Ловчиков Гришка (и фамилия-то прям как раз!), помня, каково батюшка с Вяземским из-за него чуть не до брани дошли, в первый же день, осторожно и ровно выслушивал Федька указания государя себе, по приготовлениям к охоте соколиной и ходу её, и желанию, чтоб и за царевичем между делом Федька приглядел. Не взирая на обилие дядек, провожатых и прочих людей, к делу приставленных. "Как же, государь, себя мне оставить велишь, а ежели что… – осторожно повинуясь велению главному, веление новое выслушивая, Федька под взорами Иоанна продолжил тихонько вопрошать. – Есть же при нём кому быти, и с навычкою не то, что у меня… Коли тебе не услужу – себе не прощу, а царевичу, не приведи Господь, вовремя не подмогу, так ты мне, сверх самоистязанья моего, того не простишь…".

Государь слушал, не прерывал, и в миг какой-то обжал цепкими пальцами плечо кравчего, и тот умолк со вниманием…

– Иван к тебе влечение имеет знатное, Федя. Жив разумом царевич, дерзок и смел, и сродство летами и повадками с тобой чует, не с хранителями и дядьками, а ты, видать, знатно его балуешь. И когда успеваешь только!

– Дозволь сказать, государь! – и Федька стукнулся лбом горячим атласным в его руку.

– Ну.

– Что они всё за малыша держат Фёдора-то царевича, и то верно, конечно. Ему и сажения с постригом ещё не было… А Ивану на братнее смирение да кротоприлежание, прости уж, указуют постоянно!!! Ни на года его, уж отроческие, ни на нрав боевой, твой нрав, государь мой, ни на силу молодую не смотря…

– Кто? – Иоанн притянул тут Федьку за полу терлика, царапающего даже его шершавые пальцы выступом вышивки трунцалом164 золотым, как и по вороту отложному, витиеватого и роскошного кленового листа, с дубовыми желудями, и гроздьями смородины. – Кто указует? Кротость и прилежание, говоришь…

– Захарьины вон толкуют, по правам опекунским обо всём тут знающие, что не тому царевича научаю! Предерзости поощряю будто бы в нём. А я ведь здесь от силы в неделю раз появляюсь, да не забавы ради, только по твоему поручению… Мыслимо ли мне царевича учить, на то учители есть. Да ещё не тому! Так, беседуем по воле царевича Ивана иной раз, да и только! А Годуновы молчат, да смотрят осуждающе, – тихо и отчаянно возопил Федька, и снова голову склонив перед царём. Но слово было брошено, и отступать некуда.

– Не тому? Это… чему же?! «Предерзости»? – Иоанн прошёлся с посохом, крестом державным увенчанным, до окон, и как бы засмотрелся в цветные стёклышки их, вниз, что там делалось. Стрельцы нарядами проходили стройно, и всякому люду своя тропа была выделена и прописана, и небо очистилось от туч под долгий светлый вечер… Придвинувшись к Федьке вплотную, заглядевшемуся как бы совместно во двор перед палатами, Иоанн тихо мирно спросил: – Откуда знаешь про то?

– От самого царевича Ивана и знаю, государь! – жарким шёпотом отвечал Федька, вдыхая его горьковатый ладанный дух возле уха, под перевитыми сединой жёсткими длинными волнистыми прядями. – Очень горюют всем семейством о государыне Анастасии Романовне, ежедневно мольбы по душе ея возносят, и поминают кротость голубиную ея… Видеть оную желательно им и в отпрысках твоих, государь. Вот и вменяют ему что ни день о смирении. Негодуют ещё на Мишку Трубецкого, мол, проказничает сам, озорного в нём много, не таков слуга царевичу Ивану требуем (не чают, когда он к нам в опричнину уберётся!). Бориску Годунова – того хвалят, зато. Один только князь Сицкий, Василий Андреич, говорит, не упорствует в том восхвалении и порицании всечасно, и занят с царевичем больше науками бранными и прочими , где скорее решимость и суровость духа нужна… Прости, государь мой, сердечно, что я рану твою, вечно живую, словами этими растравляю, быть может.

Иоанн молчал некоторое время. Федька ожидал. И что за вечный бес сидел в нём и дёргал за причинное место!!! Как с Одоевским случилось, и с Грязным в первый же день (об этом, впрочем, Федька не сожалел ни минуты), так и теперь! Ну что стоило бы промолчать. Но чутьё говорило ему иное. И теперь, на него отчасти своего наследника на охоте предстоящей оставляя, государь имел право знать всё. Даже если то вполовину – пустые его, Федькины, подозрения… Да не надо ведь семи пядей во лбу иметь, чтоб понять заведомо, что и кто об нём тут судит. И малейший промах его будет государю обсказан чуть не как злонамеренный умысел.

– Мм… Память скорбная дана нам во искупление проступков и нечестия нашего. Господь не вершит ничего напрасно.

Ещё некоторое время государь беседовал с царевичами, и с дьяками, и с нянькою младшего сына, опять недавно хворавшего и жалующегося на зубное нытьё. На неделе государь выразил желание посетить с царицей и царевичами часовню священномученика Антипа165, а пока назидал нянюшкам с царевичами почитать молитву к нему усердно, как полагается, все дни по разу, а в пятницу – трижды.

Заручившись скоро обещанной тесною встречей на вожделенной воле, на охоте, Иван Иванович ликовал, и всё в целом было приятно. Лето лилось жаром и сушью отовсюду, и после долгой и невыносимо трудной зимы это