было сейчас счастьем… Федька решительно откинул сомнения, представляя себе батюшку в разгаре казалось бы безнадёжного боя, когда он один, своей волей и крепостью духа, верой в себя, заставлял и князей-воевод, над ним чином поставленных, и ратников, под ним состоящих, своему велению содействовать, и – побеждал.

Вернулись к себе в половину.

Федька принимал заботы, трепетно-дружеские, своего стремянного, в виде полного быстрого раздевания и помощи в омовении. Может, поединки помогли, Буслаева вмешательство в то учение, не частое, но всегда основательное, тому, что стеснительность Сеньки испарялась на глазах, уступая место тому доверительному пониманию с полувзгляда, что возможно между по-настоящему ближними мужиками.

Крапива вкруг Слободы была что море разливанное, хоть Федька никогда не видал моря. Плещеево озеро в треволнах осенних поздних бескрайним и страшным бывало, серое, тяжёлое, ледяное, и берега дальнего не видать вовсе, но то – не море всё же… Однако цвести сейчас крапива цвела, а семян пока что добыть никак не возможно было. Рано. Всего-то недели две, и голова об этом не станет болеть. Тогда собирай, каждый день протирайся, и делов. А сейчас что делать! Время не ждёт, не ждёт ни минуточки, вон и Петрович заметил, что мужаю… Хоть радовался тому, скорее, чем остораживал. Уверяет, что красавец ныне против вчерашнего я. Кому верить, кого слушать… Себя! Себя. А куркумой если или зелёным орехом грецким пользоваться – так сияние белизны на лике и теле утратишь, с волосьми вместе, точно арап или иной басурман станешь после притираний таких… Невольницы восточные, как сказывали люди бывалые, в сералях пашей своих обитающие, шёлку подобны, под ладонью, говорят, точно спокойная вода, да все – смугло-медовые чаще… Волос изводится, однако никак не можно при том природного белого цвета лика своего не утратить. А государь свежесть, белизну яркую, румянец живой любит… И одно пока что оставалось – послать Сеньку за посады, вдоль речки, за дурманом белым166. И, перекрестясь, настоем дурмана этого себя натирать, и лицо, и тело всё. Тут матушкины опасения, советы её девушкам теремным и селянкам некоторым, на память приходили, чтоб не переусердствовать, не отравиться через кожу цветком этим, запретным, и в народе ведьминским слывшем. Сто раз он наказал Сеньке дурман брать в самых дебрях и без единого глазу около себя. Конечно, покидать Слободские крепостные ворота, мимо стражи проходя, без отчёта, зачем и куда идёшь, холопу, да и прочим, не можно было. На этот случай у них с Сенькой имелось ответов и причин мешок, да и должность царёва кравчего тут без помех давала проход всякому, кто от его имени по Слободе идёт.

А государю приготовлю иное лекарство: столетник арабский с виноградом, либо с вином простым красным растереть, если, и на недели три настаивать в стекольном бутыле оставить… В тени. Власы от снадобья этого, напротив, выпадать перестают, крепятся. Надо бы втайне и это проделать тоже, а после на Изборник Святослава сослаться! Великий мудрый князь и это ведал, и силою снадобий из трав и иных природных даров не пренебрегал оздоровления ради. Ладно я, дитя неразумное, но Святослав-то уж насчёт столетника не мог ошибаться. И государь его чтит. Вон, Травник-то свой по вечерам почитывает, да сам туда что-то вписывает, и никому это видеть не дозволяет, под замком вместе с прочими летописями в либерийной подклети хранит.

Покрывая осторожно горящее немного летним жаром лицо смесью простокваши и мёдом, с розмариновым маслом любимым, туда вмешанным, Федька отдыхал. В тёмненькой малой мыленке его прохладно сейчас было, из-за жары придержали, почти что погасили подвальные котлы, что всю зиму горели и кипели под дворцовыми жилыми покоями167.

Федька медленно размазывал по груди и животу, и дальше, оставшуюся нежную смесь. И бархатисто-уютная жёсткость стенки можжевеловой под его спиной, и гладкая кипарисовая скамья – под голым задом с чреслами – убаюкивали.

Он прикорнул, всего на толику, и руки, прохладные и сильные, его погладили, и попытались мягко вернуть в сидячий вид.

– Фёдор Алексеич, вот я полью на тебя холодненького, смоемся, и утру полотенчиком…

Из большого ушата на него лилась приятнейше прохладная вода. Искушение упасть снова истаяло, краткого глубочайшего сна-провала оказалось достаточно.

– Сенечка, нынче тебе своих не повидать, боюсь. Государь пограничье южное посетить намерен, да вот когда – это никто не знает. Вскорости. Но вести в Рязань пойдут уже теперь, и ты, коли своим письмецо отослать похочешь, так давай пиши! И… подарочки им с тем передашь. Об том не волнуйся, я соберу.

– Да девки всё у нас, много и не надо им, бус им стеклянных и платочков, да ленточек красных, и того довольно! – Сенька радовался отзывчиво, подхватывая своего милого хозяина повадки, и ликуя, что казавшийся мёртвым минуту назад господин его ожил в полном здравии. И плечи расправил. И об нём заботу такую выказал…

– А батюшке твоему работы ныне не перепахать, одному-то. Государев заказ! Не жалеешь, Сеня, о житье покойном во Рязани? Сидел бы сейчас, уборы конские работал, по первому разряду, подмастерьев бы с батькой рядом выучал.

– Покойно что-то было в ту осень, ну а как же…

Окатив господина из прохладного ушата в последний заход, Сенька дальше исполнял свои обязанности, Федьку вытирая, готовя на вечерню. И власы ему, подсыхающие и кудрявящиеся, расчесал сам прилежно костяным гребнем с длинными и редкими зубцами, чуть прозрачными на закруглённых мягко концах. От иных, частых и мелких, длинные и тяжёлые кудри Фёдора Алексеича путались и рвались.

Страдал он по огнёвке168, конечно. А… не можно было, ведь стоял теперь выше многих по положению, и опушаться зверьём благородным обязан был. Лисичкин рыжий мех красив был, дивно к глазам его зелёным шёл в тон упоительно… Но беднотою того, что достойное приданое бы купеческой семье составило, не можно было близ царя показаться. И Федька куницу серебряную себе определял в государевой мастерской, соболя чёрного, норочку медвяную, всё то, что регалии его соблюдут без слова. А огнёвку себе оставил на подбой кафтана чёрного, "сатанинского полку", на смену. В Слободе, в опричном строю. И теперь Сеня ему чёрный посконный зуфийный169 кафтан на голые плечи, бывало, накидывал, а с изнанки, к телу, он той самой лискою подбит был. Рыжей! Каково! Приятно и пушисто, и весело. Только теперь жарко стало в мехах, и Федька, при любом возможном случае, когда не было выхода с государем в свите по дворцовому разряду, появляться стал на дворе налегке, вовсе невиданно, и слух тотчас полетел, что без порток даже. Что было клеветою, понятно – штаны на Федьке имелись, причём, шелковой,