Думал над этим всем, беспрестанно раздираемый сомнением, а что же ему теперь делать. И Стратилат, как Писание говорит, тоже ведь лукавством не погнушался, против лжеверия и идолов пойдя, и силою, когда впервые, да и после, выводил нечистых на свет, и как змея лукавого убил – тоже ведь ратною волей, один на один… Не стал же он чудищу читать мудрые поучения и к разуму светлому призывать! Что ж, это Федьке по нраву и по понятию пришлось вполне. И ко времени как нельзя. Как и священное, у государя сниспрошенное дозволение свой суд над обидчиками творить.

Укрепив свечу на золочёном высоком подсвечнике перед образом Святого Феодора, он знаменем осенился троекратно, на колени стал, коснулся лбом приятной прохлады ступени, поднялся даже нехотя от тишины и покоя этого, чистейшего, янтарного, свежего, и удалился, уверенный в своей правде.

Свербило, между тем, что уж верно Святой воин Феодор не столь от плотских страстей смущение имел, и вовсе их не ведая, как старцы пишут, но тут внутри Федьки мгновенно точно каменная крепостная плотина возводилась, и пресекалось в нём прежнее покаянное метание. А кровь вся и боль несогласия, что есть, переваливала через эту стену и рушилась с бешеной силой этой его жизни. Никто не может знать всего, что Богом задумано… Вот мудрость! Вот и ловушка… Так всем всегда и всюду нам твердится, и вот по-своему я это понимаю ныне. Что-то Богом задумано, а в том и проба твоя на чистоту и крепость – что не знаешь замысла наперёд. Ни уготованного тебе, ни себя толком не видишь. И как же проще было бы сразу же воспринять кротость жития, уйти в скуфей лесной какой, и заведомо чистым себя соблюсти… Только вот где тут будет отличие чистоты от трусости. Трусость то для него была бы! Пантелеймон-целитель в отроках сам родителей упредил о себе, и мирным врачевателем от большой дороги в пустоши удалился. Я же, Феодором Статилатом посвящённый воином остаться, таковым и буду, значит.

С этого дня и до назначенной царёвой соколиной охоты Федька не присел, и Сеньке роздыху не давал. Так жёстко биться с собой заставлял, подлавливал на каждом углу, внезапно, без упреждения, что вдруг, от безысходности и опасения господина покалечить, тот, уложив однажды его кувырком под ноги и, следующим выученным маневром долженствуя ему на живот обеими ногами прыгнуть, всем весом, что и конец тут любому врагу настаёт, отошёл и взмолился о пощаде.

– Ты, Арсений, у меня золотой. Ты у меня… – поднимаясь и отряхиваясь, не особо его слушал Федька, притягивая к себе без попыток возражений и целуя быстро в мокрый висок.

– Ты что, Фёдор Алексеич, задумал-то? – пошмыгав и просморкавшись в ветошку, недавно по носу хорошенько получивши, Арсений слегка причесался пятернёй.

– Погодим, Сенечка, может, то не понадобится. Мне тобою рисковать не резон вовсе, да только… – он не договорил, прислушиваясь к своим мыслям, и шагам снаружи.

– Я за тебя…

– Тссс! – Федька пригрозил пальцем. – Тише.

На охоте, в Красной роще, три дня провели. Царевичи ночевали в больших шатрах, не в палатах, впервые за годы все эти. При шатре главном государя, конечно. Дичи было полно, зайцев – особенно. И сокола, что хорошо, попались разные, и вежливые были, и ярые, и вовсе лихие: в запале друг у дружки челиги принимались добычу отбивать, а иные, великий верх173 беря, любую жертву себе свободно над прочими, со средним и малым верхами, лелея, увлекшись падением на добычу с высоты громадной, точно молния, и сами едва не разбивались оземь с нею в когтях… Каждого боевого сокола знал государь по имени. Трудно передать, сколь тревог и восторгов было выказано при наблюдении общем за теми полётами.

Ловчиков, надо признать, ремесло своё охотничье знал. Тут не подступиться… Дичь выгоняли на поле вовремя, вспугивал из зарослей птицу тулумбасами в самый раз под ставшего в лету охотника174.

Царица Мария оживилась тоже заметно весьма, как начали соколы соперничать, а государь, верхом сам, с царевичами рядом, со свитою ближней и ею, одной средь женского терема выступающей теперь, первой коня своего в галоп пускающей, косые горки и кусты огибая круто, каверны овражные перемахивая, выявлять итог пускался… Одета она была в шаровары широкие, для езды в седле удобные, и короткие сапожки, под стремена едва намеченными каблуками прилаженные, и в легчайшую кольчужку, поверх нательной рубашки шёлковой, под кафтаном как бы мужеского кроя. Длинные роскошные чёрные косы её сцеплены были за спиной узорной драгоценной накосной змеёй, и голова покрыта подобием шлема воинского, но тоже лёгкого, расцвеченного и чеканкою, и филигранной сеточкой, и сапфировыми россыпями. Конём правила царица, как собою, столь прекрасно на сие любоваться было государю, то все заметили. И лёгкая белая фата, из-под шлема вьющаяся вкруг лица её прекрасного, грозного и очарованного битвою, подтверждала положение царственного её величия и особого здесь положения.

Не могши не испросить для себя дозволения за вверенным ему царевичем Иваном приглядеть, Федька от них отъехал тогда.

В шатре царевичей его и нашёл под ночь государь. Няньки Фёдора и девушки царицы теремные, которых та с собою пожелала взять, в отдельном, конечно, помещались на покой. Спать царевичи и стремянные их и не собирались, чертили там палками на золе наперебой вкруг очага полётные дуги соколов, и встали все разом, и поклонились вошедшему государю…

После беседовали, а помощник коновода, башкир, им подавал глиняные горячие плошечки с питьём дивным. Будто похоже на кумыс, но лучше. Густой сытный молочный "чай", так называлось это питиё. А что чай – быльё земное ведь, так и митрополит сказал, и дозволил китайский куст потреблять и во постные дни тоже.

Царице до терема доскакать на ночь было б усилием малым. Но она осталась в шатре царя.

Уточек, куропаток, перепёлок и зайчиков назавтра наготовили на углях немало, для всей их большой компании. Дичина приготовляется долго, и ожидание трапезы, которая больше была забавой, чем насыщением, скрашивалось пирожками и всяческими другими лакомствами. Такого свободного и живого пиршества никогда и не выдавалось, за все эти годы, почитай. Без послов и посланников, без бояр столичных и лишних глаз. И яблочки печь в костёр подкладывали, и хлебушек тоже. Макали в пиво и красное вино, и царевичам дозволено было того же испробовать. Немного…

Государыне Марии с её прислугою и нянюшками царевича Фёдора настелили отдельный стол неподалёку, и с поклонами то и дело отправлял ей Иоанн угощений и пития всякого. Отправил и кравчего своего, с последними за сей трапезой пряничками, медовыми и с орешками, специально