такси, постоял, покружился, подождал. Ну, как тут усидишь на месте? В виски мне как по раскаленному гвоздю забили – отчасти из-за кокса, отчасти из-за того, что отец про себя сказал.

Как так умирает? А я-то рад?

И то было, и это. Ой, врут, что люди простые, что люди любят или ненавидят. Правду говорить надо. Правда, она в том, что нет ничего простого и правильного. Мне было больно, я волновался и был расстроен, уже думал, как все обставить с его похоронами и боялся представить его мертвым, я сочувствовал ему, и я хотел плюнуть ему в лицо, я смеялся над ним и плакал. То есть на самом-то деле я не смеялся и не плакал, только башку все чесал, а залез в такси, так и стал курить одну за одной, пока не приехали, сигареты изо рта не выпустил. Таксист со мной и не заговорил даже, только спросил, куда мне, и тягостно замолчал.

То ли у самого у него что-то приключилось, то ли я к общению как-то не располагал.

В Пасифик Палисейдс было тихо, ни птичка не крикнет, ни машина не пройдет, один только шум океана, бесперебойный, мерный. Я снял ботинки и носки, шел по теплому песку босым.

О чем-то я должен был крикнуть в такую тихую ночь, да не придумал о чем.

Эдит небось спала, не хотелось ее будить, но я так соскучился, и я так хотел посидеть рядом, вместе с ней надо всем подумать.

Это странно, но мы, пойдя совершенно разными дорогами, не расстались, не отдалились друг от друга. Вот Эдит училась в рафинированном универчике, готовилась стать зернышком в поле академической науки, а кем был я?

Ой, да лучше и не отвечать, есть такие вопросы.

Лег я в конце концов на песок да глядел на небо. По нему плыли молочные, тонкие кружавчики облаков.

– Ой, Боречка, – сказал я. – Почему с тобой все это приключилось?

Вот я далек от мысли, что все сплошная судьба. Кто знает, кому что выпадет, а все же и сами чего порешать можем. Виноват я был, да перед собой в первую очередь. Но жить с этим можно. Так я решил и, наконец, поднялся самым непостижимым образом.

Эдит мне не открывала. Я все звонил и звонил в дверь, потом звонил ей на мобильный, и, когда уже плюнул на все, дверь распахнулась, меня обдало теплым, оранжевым светом, чем-то домашним.

И знакомым, сладким, прекрасным запахом Одетт. Я обернулся.

– Ты так надрывался, – сказала она. – Я тебя прям пожалела.

Волосы ее были собраны в обычную прическу (лет в семнадцать Одетт полюбила носить две гульки на голове, как рожки или мышиные ушки, и с тех пор своей привычке не изменяла), но некоторые пряди выбивались, и было видно, что они мокрые. Как они блестели во все наступающей тьме, с которой боролся прямоугольник оранжевого света. На Одетт была длинная майка с надписью Pride на радужном фоне, лифчика под ней не было. С трудом я заметил под майкой джинсовые шорты, коротенькие-коротенькие, светлые.

– Где Эдит? – хрипло спросил я.

– У нее киноночь. Смотрит там Висконти со всякими другими снобами.

– А ты как, душа моя?

– Что это ты шекспировским слогом заговорил?

Секунду я решал, правда, значит, или вызов. Выбрал правду.

– У меня вроде как отец помирать собрался, и я всю ночь долбал кокаин.

– Какой ты непосредственный.

Одетт поглядела на меня, раздумывая, потом отошла от двери, тень ее, легшая у моих ног, исчезла. А я и тени был рад, конечно.

– Проходи. Хочешь кофе? Или тебе нельзя? Наверное, тебе нельзя. Ты ведь все еще под кокаином?

– Да уже не особо. Он быстро выветривается. Можно всю ночь гасить.

– Спасибо за интересную информацию.

Вела она себя и холоднее, и приветливее обычного. Не то жалость ее вправду взяла, себя вспомнила, когда у нее отец умер, не то любопытно стало.

Дома никого не было. Мать Одетт, Мария, и отец Эдит, Морис, вечно были в разъездах. Дочки сорнячками росли.

– А ты что не в универе своем?

– На выходные приехала. У нас сессия с Колином по «Миру Тьмы».

Ее птичий, задротский язык я уже понимал. Она мне, если уж мы сталкивались, обычно присаживалась на уши по поводу своего «Мира Тьмы».

– Помнишь я тебе рассказывала? «Мир Тьмы» как наш, только мрачнее. Я в той истории играю за Малкавианку. Малкавианы – это такой клан сумасшедших вампиров. У моего персонажа эпилепсия, и вот я думаю, это все же скорее неврология или психиатрия? Можно ли взять Малкавиану неврологическое заболевание? Вот за Тореадора было легче, играла я одного паренька…

– А чего тебе в «Мир Тьмы»-то играть, ты в нем живешь. Вот тебе мир, вот тебе тьма.

Она засмеялась.

– Чтобы отвлечься.

Раньше-то она в DnD гоняла, вот уж легче было понять. Сказала, что все русские хаотики – нейтралы. Даже обосновала как-то.

– А как учеба идет у тебя?

– Сказочно! – сказала Одетт. – Только много лишних предметов. Упоролись бы мы уже в конструктивное программирование. Пока просто программить учат. Я уже много умею. Самое интересное сейчас – обзор современных робототехнических устройств. Но еще есть химия, к примеру, химия бесит. Но у гуманитариев все еще хуже. Колин вот по приколу выбрал себе предметы: основы христианского богословия и эволюционную теорию. Он теперь биолог-теолог.

Она звонко засмеялась, уверенная в том, что я знаю, кто такой Колин.

В ней было, знаете, очарование болтливой малышки, в этих ее длинных монологах всегда оставалась какая-то подкупающая, бесполая нагловатость.

Как мы в дом зашли, сразу я напрягся. Слушал ее, правда, внимательно, но что-то было не так.

– Колин Бейтс, ну, помнишь его?

– Да наверняка, – я зубасто ей улыбнулся, а сам пытался понять, что ж такое-то.

– А что там с отцом-то твоим?

– Болеет.

– О. – И тут она сказала самую отмороженную фразу, которую в этой ситуации можно было представить: – Ну ничего, вот он умрет, и тебе станет легче.

– Чего?

Одетт обернулась ко мне, и по глазам ее я увидел, что она меня жалеет. Что ей правда за меня грустно, просто она по-другому помочь не может, других слов не знает.

– Тебе кофе с сахаром?

– Да. Две ложки.

– А, точно! У тебя так будет диабет. Это чудовищно вредно.

Тут я понял, в чем дело, меня мгновенно этим знанием проняло. Она хорошо отмылась, уже несколько раз после того, как все случилось, но от нее все равно пахло чужим мужчиной.

– А мальчик у тебя есть? –