раз тебе не надо великих целей, может, приличным человеком станешь. А ты урод уродом. Наркоша вроде тебя того не стоит. Знал бы, кем станешь, я бы тебя заставил.

– А теперь не можешь заставить, а? Потому и злишься?

– Блядь, Борька, ты ебнутый? Я тебе шанс хотел дать, на нормальную жизнь. А ты ничего не умеешь. Ничему не хочешь учиться.

Ой, да я учился, только как же ему это объяснить было.

Отец к таким речам был не приучен. Это вроде как он мне мораль читал, да не про землицу, не про тьму тьмущую, а про всякие там «скажи наркотикам „нет“» или «выбери чистое будущее». Не привык он к этому и слова с трудом подбирал.

Не было в его голове словаря по такой теме. Сам не умел себя беречь.

– Все равно ты себя убиваешь, – выдавил из себя отец. – Что толку, что ты небо коптишь, работу свою не выполняешь, свой долг, если ты все равно себя убиваешь?

Он не у меня спрашивал, у кого-то выше, лучше и мудрее меня. У Бога, может. А смотрел на меня, пристально так и жутковато. Я подумал, что сил меня убить у него все-таки достанет, примерился, что ебну его бутылкой, если чего.

Повторил он задумчиво:

– Ты себя убиваешь.

И я в этот момент ясно понял, как в зеркало поглядел, что именно у него болит. Я мог сделать ему еще хуже. Глядим друг на друга, и я ему:

– А может, я ничего другого больше и не умею.

Все. Взгляд у него стал мутнее, холоднее, ой, в такой морозной воде мамка моя тонула. И я понимал, в этот момент он решает, броситься на меня или нет.

Не бросился, потух.

– Я умираю, – сказал.

Смотрел я на него и думал: господи, да как же ты можешь умирать, ты ж не жил никогда, ты всю жизнь только одно и делал, что дох, как собака.

– Чего?

– Чего слышал. Пасть захлопни. Я знаю, что скоро умру. Пиздец мне. Так тебе доступнее?

Это была странная минута, невероятная – я не верил ему, и я знал, что он абсолютно прав. Я видел это где-то, в лице его, во взгляде. Пока все это было смутно, никакая не печать смерти, ничего такого, легчайшая тень из мест таких далеких, что лучше о них и не думать.

Смерть, так я тогда все ощутил, это пространство. Бессолнечное, безвоздушное место, какая-то сплошная пустыня, в которой одна только ночь, беззвездная, бесшумная, сплошные отсутствия.

И вот это пространство, казалось, дохнуло на мой привычный мир, дверь в него приоткрылась.

Я себя не обманывал, старался не делать этого.

Меня продирала дрожь, я глядел на отца почти с ненавистью.

– Доигрался, значит.

– А ты не доиграешься? Ты – сука неблагодарная, Боря. Я дал тебе шанс, а ты спустил его в унитаз.

Вот почему он хотел со мной поговорить. Знал, значит, что немного у него времени, чтобы мозги мне вправить. А я в этом не нуждался, и нечего было меня лечить.

То пространство, темное подземелье, чье присутствие я ощутил, все росло и росло, вот-вот весь мир проглотит.

– Ты работать-то прекратишь?

– Не прекращу.

И мы снова надолго замолчали. Отец подтянул к себе бутылку, сделал глоток прямо из горла.

– Чего мне терять-то?

– Вскрывать тебя будут. Пожалей людей.

Отец прополоскал рот водкой, сглотнул.

– Я тебя жалею.

– А ты все о своем.

– Ты зачем эту хуйню попробовал?

– Не знаю. Интересно было. Твое какое дело?

Я вдруг понял, что у отца нет больше власти надо мной. Никакой. Что его день – вчерашний, а мой – уже завтрашний. Я откинулся назад, покачался на стуле, глядя на него.

– Деньги-то я зарабатываю. Ты уж не беспокойся. Денег у меня будет много.

– А у тебя хоть что-нибудь, кроме денег-то, будет?

Тут уж я мог бы сказать, а может и стоило, за все те годы, что-нибудь вроде: я-то буду живой, жизнь у меня будет.

Но я сдержался. Потому что часть меня, может самая важная даже, любила его отчаянно и так же отчаянно не хотела терять.

Отец закурил, выпустил дым прямо мне в лицо.

– С бандюгами там якшаешься?

– Работу работаю. И не твое дело какую. Вот время твое подошло, и что-то узнать обо мне захотел, а? Нет, сука, не выйдет у тебя. Хороший теперь стал, да? Любишь, волнуешься? Теперь Борька плохой, блудный сын.

Отец вздрогнул, а я вдруг понял, что сказал. «Время твое подошло» сказал, и очень уж похожей формулировкой отец своего собственного папку, уже мертвого, одарил.

Прошло твое время. Время твое прошло.

Отец глядел на меня во все глаза, но слабости в нем не чувствовалось. Он заранее смирился со всей дурнотой, тошнотой, ужасом жизни, ему не надо было поблажек. Он знал, как все закончится. И для нас с ним – тоже.

– Пообещай бросить.

– Пошел ты на хуй, папаня. Слышал меня? Пошел в пизду.

Я взял бутылку, плеснул водки в рюмку с его кровью. Глядел, как кровь разбавляется, как розовеет.

– Там тебе самое и место. Ты всю жизнь на могилки хотел, пожалуйста! А я, я буду жить! Буду дышать. Думать. Говорить. Стану зарабатывать деньги. Много денег. Книжки буду читать. Любить буду. А ты помрешь. Потому что так все устроено. Потому что ты этого хотел.

Махнул я рюмку с кровью отца моего и, видит бог, вкуса не почувствовал, ой никакого, другим занят был.

– Ну, удачи тебе. Надеюсь, долго ты мучиться не будешь. Я тебя и жрать не стану. Схороню тебя так. В землице американской. Первостатейно схороню. Никто не прикопается.

Я вскочил как ужаленный, схватил пакетик с кокаином, сунул его в карман и пошел из кухни вон.

– Сука, блядь, – сказал я на прощание.

А отец вдруг ответил, голосом странным, скрипучим, хлипким, как прогнившая дверь. Куда она вела – хуй знает, его было не прочесть.

– На меня посмотри.

И я посмотрел. Он удовлетворенно кивнул.

– Чего, думаешь, не вернешься сюда?

И он мне улыбнулся, странно, криво, неумеючи. Зубки-то у него почти все были искусственные. А ведь ему было-то, господи, пятьдесят лет.

Я пулей вылетел из дома, бежал вниз по лестнице и прижимал к уху мобильный. Телефон у Эдит был отключен. Ой, как она мне была нужна, как я хотел увидеть ее тотчас же. Чтобы она просто послушала о том, что со мной приключилось, покивала бы, сказала бы какую-нибудь заумь.

Я решил нагрянуть к Эдит неожиданно. Вызвал