думала, что the New York Times, объявив, что 11 миллионов человек в мире принимают прозак – и 6 миллионов из них только в США, – будет с передовицы утверждать, что мы имеем дело с «культурой легализированных наркотиков». Я никогда не думала, что увижу столько посвященных прозаку иллюстраций в the New Yorker, в том числе и картинки, где серотонинно-довольный Карл Маркс заявляет: «Конечно! Капитализм сможет преодолеть свои перегибы!» Я никогда не думала, что придет неделя, когда я буду одновременно пялиться и на обложку Newsweek с огромной ракетообразной капсулой и подписью «За пределы прозака», и на обложку New Republic, где светящиеся, счастливые люди наслаждаются своей солнечной жизнью над заголовком «О, момент прозака!»

Я никогда не думала, что противоядие от такой серьезной болезни, как депрессия – заболевания, что едва не привело меня к смерти, – станет национальной шуткой.

С тех пор как я начала принимать прозак, эти таблетки превратились во второй наиболее часто выписываемый препарат в стране (уступая лишь ранитидину, средству для лечения язвы) благодаря миллиону рецептов, которые фармацевты каждый месяц выписывают на прозак. Еще в 1990 году история этого чудо-лекарства попала на обложки многих общенациональных изданий. Rolling Stones решили, что прозак – это «модные спиды для яппи», и все главные новостные журналы и дневные ток-шоу обзавелись секциями для историй в стиле прозак-спас-мне-жизнь. В 1993-м, когда «Прислушиваясь к прозаку»[366] Питера Крамера, сборник историй болезни и размышлений о способности прозака трансформировать человеческую личность, 6 месяцев подряд держался в списке бестселлеров the New York Times, новая волна историй с обложек и телеэкранов заполонила все. Доктор Крамер даже отзывался о своем промотуре как о «Туре трех степеней рукопожатия»[367], потому что создавалось ощущение, что в мире нет человека, которого бы отделяло от прозака более трех рукопожатий. Несмотря на то что негативные отзывы, в основном исходившие от церкви саентологии, указывали на взаимосвязь между прозаком и многочисленными случаями суицида и убийств, те, кому прозак помог избавиться от симптомов депрессии, хвалили его в один голос. Шерил Уиллер, фолк-певица из Новой Англии, даже написала песню под названием Is It Peace or Is It Prozac?[368]

Но дело не только в повышенном внимании со стороны прессы. Проблема в том, что душевные болезни в целом и депрессия в частности превращаются в мейнстрим. Дело в том, что состояние, когда-то считавшееся трагическим, превратилось в совершенную банальность, если не комедию. Кажется, что где-то в 1990-м я внезапно перестала быть жутковатой депрессивной личностью, что большую часть жизни шокировала людей своими перепадами настроения, и вспышками гнева, и постоянными рыданиями, а вместо этого стала чертовски модной. Закрытый мир странных людей и лечебниц для душевнобольных, в котором я вроде как обитала и пряталась, внезапно оказался вывернутым наизнанку и превратился в одну большую нацию прозака, один общий хаос болезни на всех. В цитате из Good Housekeeping (боже, боже, это журнал, который читает твоя бабушка) психолог Хелен Макграт описала дистимию как «простуду в мире душевных болезней», отметив, что эта форма неявно выраженного хронического отчаяния затрагивает 3 % американцев (что приблизительно равняется числу людей, принимающих прозак). Я понимаю, что фраза «мы живем в Соединенных Штатах Депрессии» наверняка искажает картину, ведь 12 миллионов человек, что страдают от этой болезни, по-прежнему остаются меньшинством в нашей стране, но сама мысль о том, что депрессия – главное психическое расстройство нашего времени, витала в воздухе последние годы и только что не стала политической проблемой. Когда Хиллари Родэм Клинтон проводила кампанию в поддержку того, что the New York Times посчитала «политикой добродетели», сложно было не заметить, что ее отсылки к «спящей болезни души», к «отчуждению и отчаянию и безнадежности», к «кризису смысла» и к «духовному вакууму» как бы подразумевали, что проблемы этой страны уходят корнями не столько в налоги и безработицу, сколько в тот простой факт, что у нас всех одно большое коллективное плохое настроение. Казалось даже, что когда полмиллиона человек снова выйдут на протестный марш на газоны Белого дома, они сделают это не ради права на аборт или прав для геев, а потому что мы все не в себе.

И, конечно, один из самых поразительных аспектов этой вспышки депрессии – в том, что она распространилась среди молодежи. Любители мепробамата[369] и валиума из пятидесятых-шестидесятых, домохозяйки, прибегающие к помощи секретных маминых штучек, выстроившиеся в очередь наркоманы и крэкхэды, которых в сточных канавах Бауэри, или на улицах Гарлема, или в захолустных районах любого города больше, чем грязи, – всех их считали слабыми, рассеянными, впавшими в кризис среднего возраста, или, наоборот, слишком молодыми и на всех парах несущимися в никуда. Но что удивительно в этом новом разговоре о депрессии – что совершенно уникально в этой нации прозака – ей подвержены те, кто вроде как должен с упоением надеяться и строить планы на будущее, кого можно назвать столь многообещающими, если так можно сказать о поразительных юных созданиях, что еще ждут своего шанса дебютировать в большом мире. О них не скажешь, что жизнь для них кончена, что слишком поздно, наоборот, это молодые люди, для которых все только начинается.

Восьмого декабря 1992 года в научном разделе the New York Times появилась статья под заголовком «Растущая цена современности: депрессия». Она рассказывает об опубликованном журналом Американской медицинской ассоциации отчете, где приводятся результаты долгосрочного международного и межпоколенческого исследования депрессии. Главное открытие: у людей, родившихся после 1955 года, в три раза больше шансов пострадать от депрессии, чем у их дедушек и бабушек. Оказывается, если говорить об американцах, рожденных до 1905 года[370], лишь 1 % из них пережил эпизод депрессии до 75 лет, в то время как среди рожденных после 1955 года 6 % испытали депрессию до 24 лет. Похоже, что это глобальный тренд, и исследования, которые проводятся в Италии, Германии, Тайване, Ливане, Канаде, Франции, Новой Зеландии, дают схожие цифры. И хотя считается, что у женщин вероятность депрессии в 2 или 3 раза выше, чем у мужчин, статья приходит к выводу, что «разрыв в количестве случаев депрессии у мужчин и женщин становится меньше у представителей молодых поколений, и существует риск, что статистика по молодым мужчинам может сравняться с количеством заболеваний у женщин». В конце статья признает, что возросшие показатели депрессии могут частично объясняться тем, что мы стали более открыто говорить об этой проблеме, но статистика настолько тревожна, что эксперты не думают, что дело лишь в публичной честности.

Тем временем, судя по историям отовсюду, многие переживают настоящую депрессию или, во