в себя настолько, что считала, что мне нечего дать миру, и единственным, что оправдывало мое существование, мне казалась моя агония. Поначалу мне казалось, что гораздо честнее и чище выбрать позицию сверхчувствительного человека, а не вливаться в ряды безмолвных, не способных на глубокие чувства масс. Но чего я не понимала – так это того, что если все чувствовать слишком сильно, то в конце концов перестаешь чувствовать вообще. Если все измеряется одной и той же отметкой в децибелах, то смерть таракана, ползущего по ламинату, оказывается столь же трагичной, как и смерть собственного отца. Люди снаружи – и это правильное слово, потому что когда ты в депрессии, все остальные снаружи – те, кто избирательно тратит свою эмоциональную энергию, на самом деле гораздо честнее любого человека с депрессией, заменившего любые нюансы чувств постоянным, настойчивым, гудящим отчаянием.

Но депрессия дала мне куда больше, чем просто выматывающий душу психоанализ. Она дала мне чувство юмора, она дала мне фишку ну-я-и-лузер, с которой классно было играть, когда худшее осталось позади. Я не могла себя обманывать и думать, что кому-нибудь доставляли удовольствие мои слезы и истерики – ясное дело, таких не было, – но бывало, что какие-то проявления и побочные эффекты депрессии помогали мне не падать духом. Я создала образ девушки, которая могла быть чрезвычайно мелодраматичной и забавной. Иногда в ней была и манкость безумия, и черты перформанса. В любой ситуации я умела свести любую дичь, что со мной творилась, до идеального анекдота, идеального монолога на коктейльной вечеринке, и пока у меня не случился кризис в тот последний год, я думаю, большинство моих знакомых сказали бы, что со мной очень весело, если, конечно, меня не везут в отделение «скорой помощи» на носилках. Даже в худшие моменты, когда друзья приходили в Стиллман навещать меня, я старалась создавать вокруг себя непринужденную обстановку, говоря что-нибудь вроде: «А я уже рассказывала тебе о случайном минете?»

В любом случае я думала, что это умение – рассказывать о своей личной жизни так, словно она мне не принадлежала, быть странно болтливой и энергичной в ситуациях, которые большинство людей посчитали бы неприличными, – всегда нравилось во мне друзьям. На самом деле со временем, пока я год за годом восстанавливалась после депрессии, большинство моих друзей, один за другим, признавались, что, если они и не были против того, что я говорила необдуманные и неуместные вещи, они прощали такое поведение как грустный недостаток. Они были не в восторге от этой моей черты. Они просто смирились с ней, потому что, когда я не носилась туда-сюда по комнате и не разглагольствовала обо всем подряд, со мной было здорово поболтать, я даже могла быть хорошим другом. Вот что они чувствовали по отношению ко мне. Они были бы только счастливы, если бы вся эта аффектация ушла.

Но пока я этого не знала, мне было так страшно отпускать депрессию, я так сильно боялась узнать, что худшая часть меня – на самом деле вся я. Сама мысль о том, чтобы отбросить депрессию, создать новую личность, новый стиль жизни и бытия, в котором бы не было постоянного лейтмотива несчастья, была пугающей. Депрессия очень долго была удобным – и честным – объяснением для всего, что со мной было не так, а еще своего рода слабостью, помогавшей подчеркнуть мои лучшие стороны. Теперь с помощью биохимического лечения депрессия должна была уйти. А знаете, дикие животные, выращенные в неволе, ведь умирают, если их вернуть в привычную среду обитания, потому что не знают законов джунглей, даже если там они на своем месте. Смогу ли я выжить, став нормальной собой? Смогу ли я выжить как нормальная я? И кто она – я – после всех этих лет?

На следующий день после попытки самоубийства доктор Стерлинг разрешает мне покинуть Стиллман. Я встаю и иду на работу в Harvest, как будто ничего не случилось. Это мой первый день на новой работе, и пока менеджер пытается показать мне, как можно по-разному наклонять декантер вспененного молока, чтобы получить пенку разной консистенции, я уже понимаю, что меня ждет очередной жалкий провал в череде подработок в сфере обслуживания. Тем не менее я почти счастлива быть сегодня за кассой и перед кофеваркой. Я счастлива, занимаясь чем-то скучным и нормальным.

Когда во время обеда наступает затишье, я звоню сказать доктору Стерлинг, что чувствую себя странно и одиноко, потому что большинство друзей злятся на меня из-за произошедшего. Эбен настаивал, что ему иногда бывало так же плохо, как мне, но он не позволял себе таких вещей. Алек прочитал мне лекцию о том, что я сама довела себя до этого болота и что он был нисколько не удивлен моим ужасным самочувствием, учитывая, что я сама разрушила свою жизнь, проведя большую часть первого семестра в Род-Айленде, а второго – в Калифорнии и Англии. Все, кому я рассказала о своем передозе сразу после случившегося, вели себя со мной чуть ли не злобно. Я ожидала какого-то сочувствия, но вместо этого все твердили, что я сама во всем виновата. Послушать их, так можно было подумать, что я совершила убийство – а не попытку самоубийства. Даже Саманта, моя непоколебимая опора и источник советов, отреагировала раздраженно. Кажется, она сказала: «Что за глупый поступок!»

Доктор Стерлинг объясняет, что это нормально. Она говорит, что люди могут понять и принять все, но не самоубийство. «Не забывай, – говорит она, – твои друзья думают, что стараются изо всех сил, чтобы тебе помочь, а ты совершаешь поступок, который можно истолковать как полное неприятие и недовольство их усилиями. Это бесит».

Положив трубку, я возвращаюсь, и один официант ждет двойной эспрессо, капучино без кофеина и латте, а другому нужны два эспрессо, двойной эспрессо без кофеина и чай, и всем нужно обслужить столики прямо сейчас, все кричат на меня разом, я не могу запомнить, кто что говорит, и думаю: «А если бы они знали?» Прямо как в тот день, когда я потеряла девственность, я все ходила и думала, изменилось ли что-то во мне, не выдает ли чуть более яркий румянец мой новый опыт – а сегодня я гадаю, знают ли люди о моем неслучившемся самоубийстве.

А потом что-то во мне изменилось. Мне потребовалось всего несколько дней, чтобы все стало на свои места, чтобы мне стало комфортно в своей коже. Это случилось само собой. В одно утро я проснулась и на самом деле хотела жить, радоваться новому дню, думала о том, как буду бегать по делам, отвечать на