доза, что, скорее всего, я делаю именно то, чего не хотела, всегда хотела быть выше – малодушную попытку, заранее обреченную на провал. Я не знаю, насколько сильный вред это может мне причинить. Может, я несколько дней просплю, как было в летнем лагере. Может, пилюли на время одурманят мой разум. Мысли как-то мягко разбредаются, и я обнимаю свои колени, подтягиваю к груди, сбиваюсь в кучку под раковиной. Я принимаю решение не шевелиться и не уходить отсюда до тех пор, пока у меня будет выбор.

Но затем раздается шум – доктор Стерлинг стучит в дверь ванной, бьет по ней кулаком и снова, и снова, и говорит: «Элизабет, выходи, Элизабет, ну же». В конце концов я поднимаю руку и отпираю дверь, и она видит меня, видит пустую баночку на полу и говорит: «Давай же, мы едем в отделение “скорой помощи”».

Оказавшись в машине, я начинаю клевать носом и чувствую тошноту. Я не хочу, чтобы меня вырвало, но, похоже, именно это сейчас и произойдет. «Я никогда не теряла пациентов, – говорит доктор Стерлинг, – и не дам тебе стать первой».

– Ну, я надеюсь, вы это не для статистики. – А потом я осознаю, как чудовищно было ей это сказать. Она навещала меня в университетской больнице, она отвечала на мои звонки в три утра, и теперь она везет меня в отделение «скорой помощи», и делает это только потому, что я ей небезразлична. Тиоридазин явно дает о себе знать, но я не хочу быть невежливой, я не хочу, чтобы последние слова, которые она от меня услышит перед тем, как я впаду в кому или что-то такое, были подлыми. – Простите. Я не должна была это говорить. – А потом меня охватывает оцепенение, и голова склоняется в сторону окна.

Стоит мне пройти через автоматические двери в отделение «скорой помощи», опираясь на плечо доктора Стерлинг, едва передвигая ногами, как я начинаю задыхаться. Остатки тщеславия берут верх, и я тащу себя в уборную, падаю на пол в кабинке, и меня рвет, изо рта течет оранжевое месиво. Меня рвет таблетками. Я изрыгаю из себя таблетки, много таблеток – некоторые до сих пор сохранили форму, так и остались круглыми, но большая часть – пережеванные, расплавленные, разваливающиеся, распадающиеся, сюрреалистическое видение в желтовато-коричневых и лососевых цветах, утекающих в унитаз. Я выхожу и вижу, как доктор Стерлинг разговаривает с кем-то из врачей, и я выдавливаю из себя: «Похоже, промывать желудок мне не нужно. Этот опыт останется незавершенным». Я начинаю смеяться и смеюсь, как будто это самое смешное, что я говорила в жизни. Я в абсолютной эйфории – убитая в хлам, но все же в эйфории. Я пережила покушение на собственную жизнь. Какое странное, нервное ощущение. И я продолжаю смеяться, пока врач ведет меня в процедурную комнату. На подбородке у меня начинает запекаться оранжевая слюна.

Доктор Стерлинг звонит главному психиатру университетской больницы, чтобы объяснить, в каком я состоянии, объяснить, что она знает, что в Вествуд-Лодже нет свободных коек, потому что другой ее пациент не смог туда попасть. Понятия не имею, что он ей отвечает, но внезапно она начинает смеяться. «Ну, вы же знаете, это я и мои суицидальные пациенты».

Я не могу поверить, что доктор Стерлинг говорит обо мне как будто лавочница, обсуждающая партию гнилых яблок. Наверное, это профессиональный жаргон, но Господи Иисусе. Ха-ха-ха, я и мои суицидальные пациенты веселимся в Вествуд-Лодже. Наверное, даже у психиатров может быть черный юмор.

Пока она говорит по телефону, двое докторов решают, что я могу переночевать в Стиллмане, но на следующий день они отправят меня в настоящую больницу. Стиллман не годится для тех, кто пытался себя убить. А пока врач из Стиллмана договорится, чтобы из полиции прислали офицера охранять мою палату и не давать мне снова пытаться покончить с собой. Похоже, самоубийство – это противозаконное действие.

«Полицейский?!» Когда доктор Стерлинг говорит мне об этом, я теряю дар речи. К этому моменту я уже лежу на столе в маленькой и как будто знакомой мне комнате. Может, здесь меня осматривали, когда у меня случился выкидыш? «Кто я? Преступница? Я не вооружена и не опасна, ничего такого. Я просто несчастна».

– Я знаю, – говорит она. – И я верю, что если ты пообещаешь мне больше не пытаться себе навредить, то так и будет. Я верю в пакты о несовершении самоубийства. Но если ты останешься здесь, они должны будут сделать все, что посчитают нужным, чтобы защитить тебя и себя.

– Понятно. – На секунду мне кажется забавным, что при всех тех преступлениях и разного рода происшествиях, что случаются в Кембридже, полиция собирается выделить целого офицера лично для меня, но я стараюсь об этом не думать. Ни с того ни с сего мне становится хорошо, как бывает после передоза. Само собой, чувствую я себя довольно паршиво. Я дезориентирована, я чувствую себя странной и потерянной в этом путешествии по неизведанным эмоциональным краям, к которому никакие события прошлого не могли бы меня подготовить. Намеренно причинить себе вред – такой поступок противоречит здравому смыслу. Не то чтобы у меня никогда не бывало саморазрушительных порывов, просто раньше все происходило в рамках попыток сделать жизнь более сносной, а необходимость пережить тяжелый момент – более терпимой. Но намеренный передоз – это не вечеринка и не веселье: это саморазрушение ради саморазрушения, а следовательно – самый чистый и осознанный акт ненависти, который я когда-либо совершала. И неважно, что я передумала умирать: я чувствую, что в любом случае пересекла черту и теперь, сделав то, что сделала, действительно смогу вернуться. Меня охватывает неожиданная и почти маниакальная жажда жизни. Я лежу там и испытываю это странное желание вернуться домой, и броситься прыгать на кровати, и кричать не кому-то, а вообще – что, ха-ха-ха, я все еще жива.

Когда доктор Стерлинг звонит мне в Стиллман, я смотрю в кровати «60 минут». Я говорю, что мне хотелось бы, чтобы это была последняя ночь, что я когда-либо проведу в Стиллмане, что это место мне стало положительно ненавистным, что оно пропахло человеком, которым я не хочу быть. Я так устала от девочки в больнице, меня тошнит от девочки, которая все время кричит: «Волки», – даже если эти крики никогда не были беспричинными. Просьба о помощи не может не быть срочной, ведь если что-то происходит в голове, то там всегда есть волк. Вот что я чувствую, вот что пытаюсь объяснить: этот волк преследовал меня 10 лет, но теперь он исчез. Теперь я смогу поправиться.

– То есть теперь ты веришь, что