прийти в полицейский участок и сказать, что я твой адвокат, потому что никто не знает, что ты в этом замешан. Точнее, знают, но не знают твоего настоящего имени. Жозеф Ньгюэн, человек, которого последним видели вместе с одной из жертв, Боном, об этом заявила его безутешная невеста, ее слова подтвердила Лана.

Ну кто же еще, кроме французов, может так переврать мое имя, пусть оно и фальшивое. Точнее, наполовину фальшивое. Ньгюэн! Ньгюэн! Французская полиция не может даже напрячься и правильно написать «Нгуен», хотя это вообще-то царское имя!

Наверное, поэтому СМИ предпочитают называть вас.

Бред, бред, бред собачий!

Тогда расскажи нам, что случилось.

Да, расскажите нам, что случилось, говорит добрый старый господин.

Чего ты хотел от Бона?

У тебя перед глазами до сих пор стоит дуло пистолета, которое Бон на тебя направил. В конце этого короткого туннеля нет света, только пуля с твоим именем, потому что Бон как раз знает все твои имена, от имени, данного тебе при рождении, до имени, которым тебя окрестили, Жозеф. Это имя ты назвал Лоан, слепив его с не принадлежащей тебе фамилией Нгуен – Нгуен! Нгуен! Нгуен! Это имя в буквальном смысле носят миллионы людей, ублюдки вы французские! Выучите уже, как оно пишется! – и стал Жозефом Нгуеном. Твое прикрытие развалилось бы, скажи Лана правду французской полиции, назови она им твое имя. Но твое прикрытие не пострадало, потому что Лана отчего-то решила тебя прикрыть. Может быть – из любви? От этой кощунственной мысли – что тебя может кто-то любить – тебя бросает в дрожь, и так же ты содрогаешься при одной мысли о том, что тебя назвали в честь самого известного рогоносца в истории христианства. Ловкое имечко дали тебе при крещении, потому что Бог, если он, конечно, существует, обдурил тебя не раз и не два. Ваше последнее рандеву с кровными братьями – еще один пример Его адских шуточек, и ты слышишь, как Бон с трудом переспрашивает: что давай?

Не переживай, Бон, говоришь ты. Давай. Так надо. Давай.

Да, это мы знаем, говорит юристка. Ты написал об этом в своем признании.

Ты поправляешь черные очки и смотришь на висящую у нее над головой фотографию троих человек. Смешно, да?

Не вижу ничего смешного.

Еще бы. Я хочу сказать, смешно, что они в белых масках?

Я была на этой демонстрации. Маски желтые.

Желтые… Ты начинаешь хохотать. Маски желтые! Как же узнать, что кто-то желтый или что-то желтое, если фотография черно-белая? Точнее, на черно-белой фотографии желтое может казаться только белым. Я хочу такую желтую маску, говоришь ты. Ман оставил мне только белую маску. Давай с тобой вот о чем договоримся. Ты принесешь мне такую маску, а я сниму очки.

Юристка смотрит на висящую над твоей кроватью маску. Я могу достать желтую маску, говорит она. Но ты уворачиваешься от моего вопроса. Так же, как увернулся от пули.

Увернулся от пули? Ты видела дырки у меня в голове?

Нет у тебя в голове никаких дырок.

Я в них пальцы могу просунуть. Видишь?

Что сделал Бон после того, как ты сказал ему, что надо что-то сделать?

Ты знаешь, что я умею лучше всего?

Смотреть на все с двух точек зрения?

Да! Ты действительно внимательный читатель! Даже там, во «Вкусе Азии», когда мой лучший друг и кровный брат целился в меня из пистолета, я смотрел на все происходящее с двух точек зрения, хотя любой нормальный человек на моем месте смотрел бы на все происходящее с той точки зрения, которая позволила бы ему выжить. Любой нормальный человек умолял бы сохранить ему жизнь, упрашивал Бона вспомнить наше с ним детство, наше кровное братство, нашу клятву, пожертвовал бы и совестью, и достоинством, как будто бы важнее жизни ничего нету. Но жизнь – это не самое важное. Самое важное – это принципы. Бон это прекрасно понимал, да и я тоже. Мы с ним оба люди железных принципов! Поэтому, когда я сказал ему, что надо сделать, я понимал, что я ему говорю. Довести все до конца. А теперь, чтобы ответить на твой вопрос, я должен сделать то, что у меня получается лучше всего, то есть заглянуть ему в голову и посмотреть на все с его точки зрения, то есть посмотреть на себя его глазами, потому что он глядел не только на Мана, но и на меня. Ман все это время смотрел на нас не отрываясь, на случай если тебе понадобится свидетель, хотя даже не знаю, зачем он тебе, ведь я и сам прекрасно могу сказать себе: «Я обвиняю!» Провинившийся, проклятый, я стою перед тобой, моя красивая и неулыбчивая юристка, как я стоял перед Боном, который увидел меня таким, какой я есть. Кем я был? Уж точно не черным котом, перебежавшим ему дорогу! Во мне нет ничего черного! Нет, я был его белым котом, коммунистом, предателем! С каким ужасом он смотрел на меня! Мой вид невыносим, мое истинное лицо ужасно, я перестал быть его другом, я стал зверем!

Теперь настало время для великого испытания, через которое все мы проходим, когда наш тезис вступает в конфликт с антитезисом. Тогда наши действия раскрывают нашу истинную сущность. С одной стороны, он дал клятву мне, своему кровному брату. С другой стороны, он дал клятву убивать врагов. И вот я стоял перед ним, два в одном, кровный брат и смертельный враг. Как же он окончит это противостояние между любовью и ненавистью, дружбой и предательством? Я думал, что ответ тут простой. Я думал, что есть только один выход. Как же я просчитался! Как же я не понимал Бона! До всего этого я никак не мог посмотреть на мир его глазами! А теперь я ощущаю тяжесть пистолета в его руке и всю тяжесть его решения. Я убью его, думал он. Нужно убить этого сукина сына, этого мудака, этого ублюдка! Он коммунист! Предатель! Я столько народу убил, и этого убью, легче легкого. Он в двух шагах от меня, не промахнусь, вон какая у него огромная башка, лоб этот высокий, про который многие наши учителя говорили, мол, это признак интеллекта. Я-то у них всегда был тупым. Стипендию получить, конечно, ума хватило, но в Сайгоне я понял, что самый умный деревенский пацан так и останется тупорылым на фоне городских. Вот они пусть и занимаются всей этой ученостью, пусть играют в слова. Я не мог их одолеть, когда дело доходило до