книжек. Зато я мог одолеть их в бою, одолеть телом. Я их всех мог перегнать, перебить, перестрелять. Пусть умники вроде него сражаются с коммунистами при помощи слов и идей. А я коммунистов буду просто убивать.

Я убил своего первого коммуниста еще до того, как поступил в лицей. Стукача, который выдал моего отца агентам коммунистов, сказал им, что он староста. Коммунисты заставили отца встать на колени посреди деревни, заставили мою мать, меня и всех моих братьев и сестер смотреть, стоя в первом ряду. Мы плакали и кричали, повторяя «Ба, Ба, Ба», умоляли коммунистов не делать ничего с отцом, но сам Ба не плакал, не кричал, не умолял. Он знал, что умрет, и преподнес нам величайший дар. Он показал нам, что все в жизни нужно встречать с храбростью и достоинством, даже свою смерть. Он показал нам, что принципы важнее жизни. Последнее, что он сказал мне: con oi![24] Слушайся мать, береги ее, con oi! Не усложняй ей жизнь, сказал он, пока они связывали ему руки за спиной, пока выносили ему приговор. Они велели ему покаяться, и он сказал: перед кем тут каяться? Вы не священники. Тогда они повесили ему на шею табличку, на которой было написано «МАРИОНЕТКА». И когда ему выстрелили в голову – перерезали веревочки, и он упал. Я кричал так громко, что до сих пор слышу этот крик, двадцать восемь лет спустя:

BA OI!!!

BA OI!!!

BA OI!!![25]

Но сколько бы я ни кричал, сколько бы ни тряс его, ни обнимал, он так и не очнулся. У него были открыты глаза, но он ничего не видел. У него был открыт рот, но он ничего не говорил. Его кровь была у меня на лице, на рубашке, на руках. Мозги вытекали у него из головы, и мои руки до сих пор помнят, какие они были мягкие и скользкие. Ba oi, Ba oi, Ba oi… В следующий раз я буду так кричать, только когда погибнут Линь и Дык.

Господи! Почему Ты так со мной поступил?

Господи! Почему Ты забрал тех, кого я любил каждой частицей себя?

Господи! Почему Ты делаешь все, чтобы в Тебя было трудно уверовать?

Господи! Почему Ты обратил моего кровного брата в дьявола?

Господи! Что же Ты хочешь, чтобы я сделал, когда я и так уже сделал для Тебя все?

Я пытаюсь понять, Господи. Ты испытывал моего отца, и он прошел испытание. Теперь он сидит у ног Твоих на небесах и смотрит на меня сверху, а рядом с ним сидят Линь и Дык. Я пытаюсь понять, Господи, и вот что я, наверное, понимаю – что никогда не смогу попасть в рай, к отцу, жене и сыну. Я убил столько коммунистов, и хотя все они заслужили смерть и мои священники отпустили мне грехи, я понимаю, что Ты мне их, похоже, не отпустил и поэтому будешь наказывать меня вечно. Но зачем же наказывать меня, Господи, когда я люблю Тебя, когда Ты наделил меня даром убивать всех этих коммунистов-безбожников, которые Тебя ненавидят? Господи, я ведь принес их в жертву Тебе!

Я очень хорошо помню первого своего убитого коммуниста. Я задумал убить эту крысу с той самой минуты, как умер отец. Поэтому-то я и сохранил веревку, которой отцу связали руки. Мне было всего десять лет. Пришлось ждать и готовиться. Я бегал, пока не стал бегать быстрее всех в деревне. Работал в поле, пока не стал сильнее всех мальчишек, дрался, пока наконец никто не мог меня побороть. И я не собирался становиться обычным солдатом, потому что обычный солдат не может убить очень много коммунистов. Поэтому я прилежно учился, чтобы выбраться из деревни, стать когда-нибудь офицером и убить много-премного коммунистов. И вечером накануне моего отъезда в Сайгон я спрятался, поджидая стукача, за которым следил четыре года. Я знал его распорядок дня, какой дорогой он ходит от дома до нужника, и вот однажды, поздно вечером, когда он проходил мимо меня, я выскочил из кустов, накинул стукачу на шею веревку, которой был связан отец, и затащил его в кусты. Он не кричал. Похрипел только и потом умер, а я отволок его труп к реке, привязал этой же веревкой к мешку с камнями и швырнул в воду. И я ни о чем не жалею.

Простишь ли Ты мне это, Господи?

И что же мне теперь нужно сделать?

Почему я колеблюсь?

Дуло пистолета нацелено ему прямо промеж глаз. Промахнуться невозможно. С такого расстояния я никогда не промахивался. Но почему же мне страшнее, чем ему? Больной ублюдок как будто счастлив, как будто он только этого и хочет. Я вижу каждую черточку на его лице, я узнаю каждую его черточку, не то что Мана, чье получеловеческое лицо я не узнаю совсем. Я убью его тоже, как только я…

Но я вижу каждую черточку…

И за этими черточками я вижу…

Я вижу не только его лицо, но и лицо, которое у него когда-то было, когда нам было по четырнадцать лет, когда мы были еще мальчишками. И на лице этого мальчишки я вижу будущее, хотя ни его судьбы, ни своей разглядеть не могу. Вместо нее я вижу надежду, идеализм, любовь, братство, искренность и боль – он режет себе ладонь и приносит клятву. Нам. Я до сих пор чувствую скользкую, липкую кровь на саднящей ладони, когда мы жмем друг другу руки и становимся одним целым. О Господи! Господи Боже мой… прости меня…

То были дни нашей юности, невинности и чистоты.

Эпилог. Tu

Пуля разнесла Бону голову, разметала ее ошметки по всему ресторану, потом отрикошетила от стены, отскочила от пола и пробила тебе висок, а может, и темя, проделав ту самую вторую дыру, которую теперь никак не заткнуть. Ты закричал и в глубине души не перестаешь кричать до сих пор, хоть ты и умер. Ты подбежал к Бону, который повалился наземь, как повалился, наверное, тогда его отец, ты не успел даже его подхватить, и его разбитая голова с отвратительным хрустом ударилась о плиточный пол, и внутри у тебя, будто эхом, тоже что-то разбилось. Господи, возопил ты, хоть ты и не веришь в Бога.

Ты опустился перед Боном на колени, замахал руками, не трогая его, боясь причинить ему боль, не зная, как