улице никого. Ман ведет тебя к машине Шефа, отвозит к тетке, в нескольких словах объясняет, что случилось. Ты смотришь, как тычешь пальцем в деньги Шефа и просишь – нет, требуешь, – чтобы тебя упекли в «Райский сад». И вот ты здесь, в безопасности, в психушке, куда ты так преданно стремился.

Вот в чем вопрос: насколько ты преданный? В «Райском саду» у тебя ушло целых два года на то, чтобы поразмыслить над этим вопросом, подумать о своей жизни и о разбитой голове Бона, исповедаться в совершенных тобой преступлениях, признать, что после всего, что с тобой случилось, после всего, что ты сделал, ты по-прежнему предан революции, а это значит – ты безумен, но вряд ли безумнее той пещерной жительницы, первой идеалистки, которой пригрезилось, что огонь можно сотворить из ничего, и которую, после того как она принесла людям огонь, скорее всего, сожгли на костре более циничные соседи по пещере, знавшие, что огонь – это нечто, воплощение самой власти, и уже тогда, на заре человеческой цивилизации, диалектика металась от идейности к эксплуатации, и этот маятник не остановится никогда, потому что ты согласен с Мао, что диалектика бесконечна, за одним важным исключением, ведь, в отличие от Мао, Сталина, Уинстона Черчилля, короля Леопольда, кучи американских президентов, английских монархов, французских императоров, католических пап, восточных тиранов и множества миллионов отцов, мужей, женихов, любовников и плейбоев, ты не веришь, что подобная диалектика требует миллионных жертв во имя коммунизма, капитализма, христианства, национализма, фашизма, расизма или даже, кстати, сексизма, в котором ты виновен, виновен, постыдно виновен, и это убеждение, что бесконечную диалектику не нужно насаждать Репрессивным Государственным Аппаратом, этот догмат, что колеса истории не обязательно смазывать кровью, эти сомнения относительно веры Фанона в положительный эффект насилия, вполне оправданной, конечно, если вспомнить жестокость французского насилия в Алжире, и при этом все равно упорно не замечающей того, что насилие, может, и помогает нам почувствовать себя людьми, но заставляет вести себя как нелюди, в то время как ненасилие может нас очистить, освободить от наших комплексов неполноценности, спасти нас от страха и отчаяния, вернуть самоуважение, которое нам необходимо, чтобы действовать, и, вместо того чтобы превратить нас в зеркальные отражения наших колонизаторов, ненасилие может вообще разбить это зеркало, избавить нас от необходимости видеть себя в глазах наших угнетателей, вытолкнуть в тягостное минус-пространство, в ничто, в пустоту, в бездну, где нам придется пересоздать себя заново, каждому стать неповторимым и объединиться с остальными в этой своей неповторимости, искренняя, хотя, может, и глупая вера, от которой у тебя или изменится ви́дение или начнутся видения, но согласно которой человечество уже и так знает, как себя спасти, не прибегая к смертоубийству, возьмем для начала хотя бы то, что однажды сказал сочувствующий из сочувствующих Федерико Гарсия Лорка, убитый испанскими фашистами: «Я всегда буду на стороне тех, кто имеет всего ничего и кому нельзя даже спокойно насладиться тем, что они имеют», и если этот эмпатический принцип сопроводить действием – не важно, делаешь ты что-то или ничего, все зависит от диалектического запроса сложившейся ситуации, – то он никогда не заведет тебя в неверную сторону, даже если сторона эта – смерть, ведь так много людей преданы совершенно противоположному принципу и встают на сторону тех, кто уже что-то имеет и хочет заполучить себе все, и если ты в своем уме, то и ты встанешь на их сторону, однако революция – это всегда акт безумия, потому что революция – не революция, если она не предана невозможной идее, хотя, если это все слишком мрачно и депрессивно, нужно просто вспомнить, что всего-то несколько тысяч лет назад человек и представить себе не мог, что можно объехать весь мир за день, поразительный прорыв, склеивший весь мир воедино, нет больше мест, куда бы не мог попасть турист, инвестор, миссионер и межконтинентальный баллистический снаряд, а это значит, что диалектику бесконечности по-прежнему бросает от невозможного к возможному, от спасения к истреблению, от ненасилия к насилию, от нашей способности себя спасти до нашего умения себя уничтожить, и неизвестно пока только то, какая часть нас – наша человечность или наша бесчеловечность – одержит верх в бесконечной игре в русскую рулетку, в которую человечество играет с самим собой, и ты сам, человек и нечеловек, достаточно безумен, чтобы верить, что если род человеческий не истребит сам себя – и это ЕСЛИ нужно написать большими буквами, такое оно огромное, – то однажды всем ничтожествам этого мира, которым нечего терять, начнет надоедать, что они недоедают, и они поймут, что у них больше общего с другими ничтожествами на другой стороне земного шара или даже на другой стороне ближайшей границы, чем с кем-то из своих, которым нет до них дела, и когда эти ничтожества наконец объединятся, встанут, выйдут на улицы и отвоюют свои голоса и свою власть, единственное, что нужно делать этим кому-то с чем-то, – ничего, только понять, что их Идеологический Государственный Аппарат не может остановить этих людей, потому что, несмотря на всю свою силу, их Репрессивный Государственный Аппарат не может убить их всех. Ведь правда?

От поисков ответа на этот вопрос у тебя болит голова, и две дырки в ней все только усугубляют. После того как ты попался Ману на перевоспитание, ты думал, что достиг дна, что терять уже нечего, и как же ты ошибался. Ты еще мог потерять Бона. И остатки иллюзий. Не говоря уже о жизни. К счастью, ты взял наконец себя в руки, хоть ты и, к несчастью, мертв. Наверное, ты больше не преисполнен жалости к себе, ведь ты теперь никто, и у тебя не осталось больше себя, чтоб его жалеть. Что ты еще можешь потерять? Поистине ничего, да только ты теперь знаешь, что бывает дороже свободы и независимости – ничего, что самое святое – ничего! Смех, да и только! Однако единственная революция, которой ты можешь быть предан, – та, что заставляет тебя хохотать, хохотать, хохотать, потому что любая революция гибнет, когда перестает быть абсурдной. И это тоже, кстати, диалектика – принимать всерьез революцию и не принимать всерьез революционеров, потому что когда революционеры относятся к себе слишком серьезно, то начинают палить из оружия, заслышав взрыв смеха. И стоит этому произойти – все кончено, революционеры стали государством, государство стало репрессивным, и пули, которыми раньше стреляли в угнетателей во имя народа, полетят в народ от их же собственного имени. Поэтому народ, который хочет выжить и увернуться от пуль, должен оставаться безымянным.

Что до тебя, человека без имени, без