в ответ понимающе что-то забормотал, ты рассказал ему о своей бедной прекрасной матери, и когда он забормотал снова, ты начал разматывать перед ним весь клубок своей жизни за вычетом всевозможных аморальных, непристойных и фатальных деяний, в которых ты был замешан. Ты проговорил целый час – под влиянием понимающего бормотания и теплого взгляда голубых глаз доброго старого господина, который так сочувствовал тебе, так интересовался тобой. Тебе впервые показалось, что кто-то по-настоящему тебя понял, по-настоящему услышал, и кто – совершенно чужой тебе человек! Ты не мог остановиться. Твоя жизнь разматывалась в парафразе, в кратком изложении, не всегда последовательно, ты ведь так торопился, тебе столько всего нужно было сказать, отрывки и обрывки твоей автобиографии превращались в хайку, эпиграфы, фрагменты, и все это время добрый старый господин бормотал и иногда говорил: ah, bon? Наконец спустя час ты закончил и с нетерпением поглядел на доброго старого господина, выжидая, что же он скажет, и добрый старый господин светло улыбнулся, как Христос, или как Будда, или Санта-Клаус, или Сталин, или Мао, или Хо Ши Мин, и спросил – с нежностью и теплом, с интересом и сочувствием, с благожелательностью и состраданием:

Так откуда, вы сказали, вы родом?

И вот вы с ним раскатываете по «Райскому саду», странная и в то же время идеальная пара: ты никак не перестанешь вспоминать, он никак не перестанет забывать. Ты снова и снова заполняешь пробелы в исходном парафразе твоей жизни – в том числе и аморальностью, непристойностью, фатальностью, всеми твоими поступками и проступками, не забывая о своей дочери Аде. Она относится как к поступкам, так и к проступкам, хороший же ты дал ей старт в жизни, она родилась из твоего семени, что делает ее на четверть француженкой, на три четверти вьетнамкой и на сто процентов ублюдком, потому что она тоже, как и ты, рождена вне брака. Ты не знаешь, встретитесь вы с ней когда-нибудь или нет, и при мысли об этом приходишь в ужас, ведь такого отца, как ты, дочь может разве что разнести в пух и прах в своих мемуарах. Доказательств у нее будет предостаточно – два тома твоей исповеди, например.

Доказательства, говорит юристка во время следующего своего визита. Она интересуется тобой, еще бы, такая у нее работа – быть представителем непростительного. Из всех трех твоих читателей с ней сложнее всего. Твоя тетка-редактор читает ради стиля и сюжета, образов и лейтмотивов, маоист-психоаналитик выискивает в тексте анальные и эротические фиксации. Признаться, ты и вправду часто говоришь то «срать», то «ебать», но только потому, что это два основных вида человеческой деятельности!

А что насчет вашего эдипова комплекса? – как-то раз спросил он.

Эдипова комплекса? Я вас умоляю. Этому вас учили ваши профессионалы в Высшей нормальной школе? Аналы, хе-хе-хе, профессии.

Он закашлялся, нахмурился, записал что-то себе в блокнот и сказал: и что насчет вашей трактовки Эйфелевой башни как – как это вы там выразились? – «гигантского хера»?

Во-первых, так ее назвал Шеф, и, во-вторых, это и есть гигантский хер! Не я создаю весь абсурд в мире! Я просто его замечаю!

Доказательства, говорит красивая и неулыбчивая юристка, листая исписанные тобой страницы.

Она сидит в кресле у тебя в комнате, ты сидишь в кресле-каталке старого доброго господина, а он смотрит на вас обоих со своей кровати, восседая на троне из подушек.

Их много, говоришь ты.

Но одного, самого важного, по-прежнему не хватает.

Разве ты не должна меня защищать?

Чтобы защитить клиента, я должна знать все, что мой клиент сделал.

Или чего не делал.

Именно. В твоем случае мы знаем, чего ты не делал. Но мы знаем не все о том, что ты сделал.

Я много в чем признался!

Я выскажусь яснее: мы не знаем последствий того, что ты сделал.

Ты оглядываешься в поисках утешения, но с тех пор, как ты оказался в «Райском саду», ты не видел тут даже намека на лекарство, гашиш или самую живительную после воды жидкость в любом ее проявлении, она же – святая вода, она же – алкоголь. Беда в том, что райские ангелы вместе с очень модным, очень загорелым доктором наложили запрет на почти все виды того, что они называют «опьяняющими веществами». И что в итоге – ты никогда не был таким здоровым, и тебя это бесит. Единственный порок, которому тебе разрешено предаваться, – это курение, тут ведь все-таки Франция, и за эту поблажку твои легкие тебе глубоко, глубоко признательны. Ты гасишь сигарету в отвратительно забитой пепельнице и закуриваешь новую, «Голуаз».

Давай-ка вернемся на место преступления, говорит красивая и неулыбчивая юристка.

Давай-ка не будем.

Простить непростительное можно, только поглядев на него как следует.

Простить? Да кто может меня простить?

Только ты сам.

Ха! Вот это абсурд так абсурд. Но даже если я и смогу себя простить, кто я такой, чтобы просить о прощении? И что еще важнее, адвокат, как вообще можно простить непростительное? Не то чтобы такое прощение невозможно. Просто это же безумие!

Давай вернемся на место преступления.

Нет…

В ресторан. «Вкус Азии».

Да кто захочет туда возвращаться. Еда там говно. Ее есть нельзя! И если уж я такое говорю, значит, это серьезно. Мои соотечественники могут съесть почти все что угодно. Слушай, да мы тысячу лет хлебали китайское говнище! У нас от него до сих пор несварение!

Красивая и неулыбчивая юристка выдыхает дым и поправляет зажим для галстука. А ты что, не знал, что жизнь вообще – говно? И что его приходится есть маленькими кусочками.

О, гениально! Звучит положительно философски! Китайцы так говно и едят, кстати.

Вообще-то это французская поговорка, говорит добрый старый господин.

Тогда все логично, говоришь ты.

Матушка мне это все время твердила.

Вернемся на место преступления, говорит юристка.

Нет…

Бояться ничего не надо.

Это Бог сказал! А не я!

Ну хватит. Ты не хуже моего знаешь, что Бога нет. Итак, вы трое в ресторане, стоите возле кассы. Вонючка и Злюка мертвы. Вы с Маном признались Бону в том, что от него утаивали. У Бона в руке пистолет, кроме этого, у него твой пистолет. Ты говоришь Бону «давай». Что ты хотел этим сказать?

А ты как думаешь?

Для протокола: поясни, пожалуйста. И заодно скажи нам, что ты имел в виду, говоря: «Пора сделать то, что должно».

А разве это и так не понятно?

Мне – нет. Меня там не было. Я даже потом туда не заходила. Мы с тобой не в том положении, когда я могу