и за пультом тоже стоял Эрмлер. После этого спектакля Марк Фридрихович проникся ко мне большим уважением…

Дело было так. Как человек ответственный и высокопрофессиональный, Эрмлер честно ходил на все репетиции. Самым напряженным для меня моментом в «Щелкунчике» являлось вступление в вариацию во II акте. Когда я выходил на сцену, раздавались аплодисменты, я не слышал начало музыки, оно там очень тихое. Но главное, в чем весь ужас, – я из-за близорукости не видел дирижера. Потому перед спектаклем дирижера всегда просил: «Пожалуйста, это единственное место, где на меня надо посмотреть, я вас не вижу…» Дирижеры всегда шли навстречу, чтобы по первому движению моей руки начинать вариацию.

Вариацию-то я начал, но уже в воздухе понял, что ее темп ровно в два раза медленнее, чем положено. И на каждом движении, приземляясь, я, как говорится, сидел и ждал следующего такта. Это был настоящий кошмар! Не будь за моими плечами Пестова и Семёновой, мне надо было бы просто уйти со сцены, потому что в такой ситуации танцовщик просто обречен сломать себе ноги. Более адского спектакля не помню. Когда дошло до вращения, там, где полагалось сделать восемь fouettés, я скрутил штук четырнадцать в своем темпе, чтобы выжить. Не знаю, каким чудом мне удалось закончить вариацию вместе с оркестром.

Аплодировал не только зрительный зал, но и все, стоявшие за кулисами. Мужской кордебалет на сцене концами своих канделябров стучал об пол, потому что на их глазах у человека на сцене не выпали зубы и не отвалились ноги. Видимо, у меня так свело челюсти от злости, что, когда Эрмлер вышел с нами на поклон, я демонстративно убрал руки за спину, не сказав Марку Фридриховичу ни одного слова.

После спектакля, поздно вечером раздался звонок, слышу в трубке голос Эрмлера: «Коля, мне сказали, что я вам неудобно сыграл». На глубоком выдохе отвечаю: «Ну да, было неудобно, посмотрите на записи».

И вот, готовясь к «Щелкунчику» в честь Вирсаладзе, Эрмлер просто не выходил с репетиций, бродил со мной по залу, чуть ли не подпрыгивал в унисон, чтобы понять, когда?! После этого я понял, что дирижеру надо говорить не «посмотрите на меня», а, наоборот: «Пожалуйста, играйте ровно, не смотрите, как я танцую. Вы только вступите со мной, а дальше я вас поймаю, вы не волнуйтесь, я умею, я слышу!»

21

Сезон 1999 года запомнился мне премьерой балета «Конёк-горбунок» Р. Щедрина. Если кратко, Ролан Пети определял такие вещи одним словом «épouvantable», что значит «ужасающий». То ли указание сверху было, то ли Плисецкая своим авторитетом «надавила», не знаю, никто не мог от опуса Н. Андросова отбояриться, и никто не хотел в нем участвовать.

Я теоретически ничего против этого балетмейстера не имею, но он закончил школу при Ансамбле народного танца И. А. Моисеева и там всю жизнь танцевал. А балет пытался ставить на основе классического танца. На создание этой «нетленки» выделили полгода, если не больше!

Когда стало известно, что Н. Ананиашвили с А. Фадеечевым уговорили руководство ГАБТа на «Симфонию до мажор», оригинальное название балета «Simphony in C», и «Агон» Дж. Баланчина, в труппе случился настоящий праздник. Правда, на подготовку этой незапланированной премьеры нам отвели двадцать дней!

Описать не могу, с каким наслаждением, упорством все работали, невзирая на часы. Ни один человек не сказал – «время». Надо шесть часов плясать – шесть часов подряд все плясали. Репетировать спектакль приехала из Петербурга Татьяна Терехова, поскольку он уже шел в Мариинском театре. Между ведущими артистами распределили части «Симфонии»: I часть – Н. Грачева, К. Иванов, II часть – Н. Ананиашвили, А. Уваров, IV часть – А. Антоничева, Д. Белоголовцев.

А III часть – прыжковая, требующая от танцовщика сумасшедшей координации движений, главная мужская партия в этом балете, как утверждал сам Баланчин в книге «101 рассказ о Большом балете», – досталась мне. Но подобрать партнершу для меня никак не могли. Кого ни пробовали, ничего не выходило. И заменить меня не получалось, потому что другие премьеры могли эту партию только до середины дотанцевать.

В какой-то момент я сказал: «Дайте мне Машу Александрову». А она артистка кордебалета, хоть и потрясающе станцевала Мирту в нашем «молодежном» составе «Жизели». Мне сказали – как?! Рядом будут стоять народные артистки и Маша? «Кроме нее, никто не станцует», – ответил я. Времени интриговать не было, пришлось принять мое предложение. Привел Александрову в зал и сам стал с ней репетировать. До 2003 года, когда я травмировался, другого состава в этой части «Симфонии», кроме нас с Машей, не было вообще, не было даже запаса. Исполнители других частей менялись, а мы нет.

22

Как известно, Баланчин завещал свои спектакли балеринам и танцовщикам New York City Ballet. «Symphony in C» принадлежала Джону Тарасу. Приехав в Москву и придя в Большой театр с каким-то пакетом в руках, Тарас первым делом спросил в дирекции: «А где здесь Цискаридзе?» Последовала немая сцена из гоголевского «Ревизора». Откуда Тарас знает фамилию Цискаридзе да еще привез ему посылку, в театре понять не могли. Никто бы не поверил, что ее мне передала сама мадам Ирен Лидова́…

Эмигрировав в Париж из Санкт-Петербурга в начале XX века, Ирен Каминская, в замужестве Лидова́, училась в балетной студии у О. И. Преображенской, потом закончила Сорбонну, занялась журналистикой, вышла замуж за впоследствии знаменитого балетного фотографа, Сержа Лидо, была долгие годы пресс-секретарем в труппе маркиза де Куэваса, имела прямое отношение к открытию таланта Ролана Пети и многому, многому другому. В завершение скажу, что Лидова́ долгие годы являлась главным балетным критиком Франции.

Где-то за год до описываемых событий я неожиданно получил письмо от мадам Лидова́, в котором она сообщала, что видела меня на видео в балете «Жизель» и что я ей очень понравился. Далее стоял ее номер телефона и приписка: «Пожалуйста, позвоните мне». Я позвонил. Выяснилось, что Ирен очень дружна с Е. С. Максимовой и В. В. Васильевым, которые посылали Ирен записи своих спектаклей. Увидев меня в «Жизели», она сказала: «В жизни моей был только один Альберт после Нижинского – Серж Лифарь, теперь появился второй» – и написала мне письмо.

Позвонив Ирен, первое, что я услышал: «Николай, я знаю, вы были в Париже, почему вы не пришли ко мне в гости?» – «Ирина Сергеевна, извините, но я не мог себе представить, что к вам можно прийти в гости!» – и услышал в ответ: «Вот Лопаткина с Вишнёвой ко мне в гости приходили!» Она была такой «знатной испанской уткой», как в сказке моего любимого Г. Х. Андерсена, которой, приехав в Париж, надо было обязательно нанести визит. В общем, у нас с Ириной Сергеевной начался эпистолярный роман.

Джон Тарас летел из Нью-Йорка в Москву через Париж. Он, естественно,