Я уже собирался сказать «нет», когда осознал, что лучше плыть по течению.

– Хорошо, посмотрим, – проворчал я.

Если сей факт еще не очевиден, хочу твердо заявить, что не испытываю никакой привязанности к детям. Должен признаться, что во время наших «оздоровительных прогулок», когда маленькие засранцы, выстроившись попарно и сиротливо шествуя под дождем в тонких прозрачных полиэтиленовых накидках, хлопающих по голым тощим коленкам, одолевают холмы – заглядывают в коровники, срывают попадающийся по пути дикий щавель, крича «эдельвейс», останавливаются, чтобы пописать или высморкаться или чтобы показать мне волдыри на пятках, а затем вдруг что-то начинают петь истошными голосами, – я испытываю нечто вроде угрызений совести. Ведь по долгу службы я должен проявлять к ним интерес и сочувствие, даже сердечность, столь чуждую моей натуре, что от нее меня чуть ли не тошнит. Поэтому не корите меня за то, что мне совершенно не хотелось выполнять данное ребенку обещание, когда в три часа дня, написав ежемесячный отчет для комитета, я поднялся на балкон, где лежал потомок Дэвигана, дабы покатать его. Глаза его были открыты.

– Вы пришли, чтобы разбинтовать мумию? – улыбнулся он.

– Ты что, не спал?

Он покачал головой:

– После ваших слов во время обеда я представил себя одним из фараонов и что вы должны выкопать меня из гробницы.

– Ну и как там было?

– Очень холодно, – рассмеялся он и протянул мне руку.

Она была почти как ледышка. Начал дуть биза[186], а я недостаточно укутал мальчика.

– Почему ты не попросил еще одеял?

– Я не говорю по-египетски.

Это меня просто убивало.

– Ничего, – сказал я. – Купим тебе какой-нибудь горячий напиток – нам сейчас предстоит прогулка в деревню.

Обремененный этой повинностью, я, пока мы спускались, почувствовал, что могу законным образом воспользоваться ситуацией.

– Даниэль, – сказал я панибратски, – я так давно не был в Ливенфорде. Как там жилой массив Дэвигана – все растет и развивается?

– О да. Более чем. – Он искоса снизу вверх глянул на меня. – Но без Дэвиганов.

– Как это? – мгновенно отреагировал я.

– Разве вы не знали? Это старая история. Дедушка Дэвиган потерпел неудачу и обанкротился.

– Не могу поверить.

– Но к сожалению, это так. Банк потребовал вернуть большую сумму денег, которую дедушка задолжал. Еще до того, как дома были достроены. Ужасная история. Все было потеряно.

– Боже мой, Даниэль! – воскликнул я, скрывая свое удовлетворение. – Но наверняка твой отец… до того как он заболел… Я имею в виду, разве он не имел отношения к этой недвижимости?

– Его там наняли новые владельцы. Но только как рабочего-каменщика.

Мне не нужно было притворяться удивленным. Я был потрясен. Даже при своей туповатости старый Дэвиган был хватким и знал свое дело. Очевидно, он заплыл дальше, чем следовало, и был проглочен рыбиной покрупнее.

– Да, дело дрянь, Даниэль.

– Вы имеете в виду, рвань, – философски заметил он. – Это то, что мне кричали мальчишки в школе. Но по крайней мере, дома теперь перестанут жевать эту тему, раз отца больше нет. А то только об этом и говорили.

– А что за внезапная болезнь случилась у твоего отца, Даниэль? – осторожно спросил я.

Казалось, он съежился от этого вопроса, но снова посмотрел на меня, на этот раз в упор:

– Это была не болезнь. Он погиб… Несчастный случай. Но пожалуйста, доктор Лоуренс, давайте больше не будем говорить об этом… мне и так тяжело.

От внезапного чувства стыда и вины я не знал куда деть глаза. Все же какая это глупая, низкая, грязная информация, выуженная мною нечестным путем. Хотя меня снедало любопытство, я поспешно сказал:

– Мы больше не будем говорить об этом, Даниэль, – и добавил, думая совсем иначе: – Никогда не будем.

Мы уже почти дошли до деревенской площади, и, повеселев, он начал глядеть по сторонам, когда мы направились вдоль берега реки под фуникулером, перешли по мосту на другую сторону и оказались в нижней части деревни, которая в основном выглядела как Швейцария семнадцатого века и была весьма привлекательна. Я видел, что Даниэлю здесь нравится.

Возле «Эдельманна» я взял его за руку. Она была тонкая, как куриная косточка.

– Нам сюда.

Когда мы вошли, он спросил:

– Это шахматное кафе?

– Нет, здесь самые вкусные пирожные.

«Эдельманн» действительно был известен во всей Швейцарии.

При виде превосходных кондитерских изделий в длинной стеклянной витрине рядом с прилавком лицо Даниэля прояснилось.

– Мы берем по блюдцу, что там возле окна, – сказал я, – затем подходим к прилавку и выбираем на свой вкус.

Он рассмеялся:

– Мы как пара Безумных Шляпников.

– Мы… кто?

– Это в «Алисе», не помните? Он всегда носил с собой пустое блюдце, на случай если кто-нибудь угостит его пирожным.

Мы сели. Даниэль ел свой эклер так медленно, будто обретал новый опыт, смакуя каждый маленький кусочек и запивая его горячим какао, которое я заказал для нас обоих. Закончив, он задумчиво заметил:

– Это лучшее, что я когда-либо пробовал в жизни. Совершенная амброзия.

– Это лучшее, что я сам когда-либо пробовал, а я живу намного дольше тебя. Еще одну амброзию?

– Представляю, как это дорого.

– Сегодня мы можем себе это позволить.

– Нет, думаю, не надо. Разве что у вас будет настроение как-нибудь еще раз пригласить меня сюда.

У кого в атмосфере хамоватой бесцеремонности Дэвигана этот ребенок перенял столь вежливые манеры? Может, у Кэти, тогда это ей в плюс. Однако, скорее, все это от старика в кресле-коляске.

На улице я, как всегда, взял в станционном книжном киоске «Дейли телеграф» – газету оставляла мне работавшая там девушка по имени Джина. Она была итальянкой, черноглазая и белозубая, с ослепительной улыбкой, – правда, у нее были коротковатые ноги, но зато длинные темные волосы. Простушка, полная жизни. Хотя она носила обручальное кольцо, никаких признаков мужа рядом не наблюдалось, что подогревало мой интерес. Мы с ней уже немного продвинулись в определенном направлении, и, пока малец стоял, мы обменялись несколькими остротами.

Для возвращения я выбрал главную дорогу, чтобы сократить путь мальчику. Внезапно он остановился:

– Какая поразительная церквушка, доктор Лоуренс. Это наша?