не по-партийному? — сказал Коркин. — Пусть коммунист высказывается, а что не так — сообща и поправим.

— Да я ничего не говорю, пусть высказывается… Но зачем столько желчи, и потом некоторые товарищи акценты неправильно расставляют… Просто смешно…

— Я вам не «некоторые товарищи», а такой же, как вы, член комиссии, со своей точкой зрения. А если резок немного, так потому, что душа болит: посмотрите, что делается! В воскресенье в гастрономе нашем за маргарином не протолкнуться, потому что он весь забит… мордами этими синюшными.

— Фу, гадость какая! — сморщила носик Ольга Васильевна.

— Правильно вы сказали, Вячеслав Николаевич, вы такой же, как все, рядовой член комиссии, — вмешался Храпов. — Однако не надо путать точки отсчета… И не надо, хочу вам сказать, забывать общих положений теории. Ведь общеизвестно, что у нас нет социальной почвы для пьянства.

— Да бросьте вы, — снова вскипел Стекольников, — не надо этих красивых фраз! При чем тут теория? Я теорию не хуже вас знаю. Но теория теорией, а практика практикой. И она неумолимо свидетельствует, что сухой закон сам собою напрашивается… А вы тоже: «Нет почвы, нет почвы»!.. Ну, нет — и не надо… А почему же тогда — «Пьянству — бой!»?.. Если уж мы зовем людей в бой, значит, противная сторона вооружена и достаточно агрессивна. И вообще, пьющих людей у нас значительно больше, чем кажется.

— Где это «у нас»? — перебил его Храпов.

— Да хотя бы у нас в типографии.

— Ну, так и говорите конкретно.

— Конкретно? Пожалуйста! — Стекольников даже расстегнул воротник рубашки. — Вот у меня… Сосед, например… Десять лет мы живем… Как жена в вечер, он каждый день — на бровях. Придет, рухнет в коридоре — голова в комнате, ноги наружу. Или вот у жены моей отчим… Пятнадцать лет его знаю. И только четыре дня видел трезвым, да и то это было, когда он болел воспалением легких и до магазина дойти не мог… А ведь работают же люди, не тунеядцы… Сосед тот же… Проспит вечер и ночь, а в шесть утра уже на кухне гремит. Глядишь — похмелился и потопал в свою столярку… Когда же из него нового человека воспитывать? Или только в рабочее время?

— Ну, это бытовики, — сказала Верасова. — Мы с ними не боремся…

— Правильно, давайте ждать, когда они под заборами валяться будут… Или кому-нибудь из нас же морду побьют извините за выражение. Вот тогда вы, Ольга Васильевна, в колокола быстро ударите, управу начнете искать.

— Вы все сказали? — спросил Храпов.

— Пока все.

— Ну, так позвольте заметить: ни ваш сосед, ни отчим вашей жены к нашей типографии никакого отношения не имеют. Так что ваши примеры никого не убедили. Вообще я давно заметил, что многие у нас склонны заниматься демагогией. Так любое дело можно довести до абсурда.

— Что ты предлагаешь? — сухо спросил Коркин.

— Я предлагаю не рассуждать, а заниматься делом. Есть у нас конкретные факты, и давайте с ними вести борьбу… Пусть Роза Петровна приглашает своих «красавцев», и будем решать… А обобщать нечего…

— У меня «красавец» всего один, — недовольно сказала Роза Петровна.

— Пепелков? — уточнил Коркин, посмотрев в список.

— Он самый…

— А Капралов разве не ваш?

— Капралов, слава богу, теперь не наш, избавились от него.

— Капралов по административно-хозяйственному отделу проходит, — сказала Верасова.

— Ну вот, давайте с Капралова и начнем, — предложил Храпов. — Пусть войдет…

— Всё, — завершил дискуссию Коркин. — Давайте только — больше единодушия. И не бойтесь быть резкими… Почвы, конечно, для пьянства нет и быть не может в самой природе нашего общества, этому нас и партия учит… Однако зло существует, товарищи… И вопрос стоит сегодня очень серьезно. И… давайте работать. Зовите…

Капралов, Пепелков и еще один бедолага, пятидесятилетний с виду мужчина, по фамилии Груздев, находились все это время в коридоре и терпеливо ждали решения своей участи. Вместо Пепелкова Роза Петровна поставила подавать столы кого-то из резчиков. Сквозь обитую коричневой кожей дверь из комнаты, где заседала комиссия, доносился только неопределенный гул голосов, к которому Груздев, рабочий транспортного цеха, напряженно прислушивался. Капралов и Пепелков, тихо переговариваясь, курили в сторонке, возле окошка.

— Как настроение? — спросил Капралов.

— Нормально, — сказал Пепелков. Был он бледен и внешне очень спокоен.

— Что это еще за комиссия, не знаешь?

Пепелков только пожал плечами.

— Опять нотации читать будут, — сказал Капралов и, поплевав на сигарету, запихал ее в щель подоконника.

— Ну, а что бы ты на их месте сделал?

— Тоже верно… Что сделаешь?.. Наше дело — убегать, их дело — ловить… Лечить грозятся направить…

— В ЛТП[2], что ли?

— Да вроде…

— Что толку!.. Вон Вася Макаров, из брошюровки, полтора года там отторчал… Не пил, говорит… А вышел — двенадцать дней продержался. Нинка его не прописывает, новый кто-то у ней, она про него и думать забыла. К матери он подался, а та сама тоже выпить не любит… Ну, он и загудел на те деньги, что в профилактории скопил… Обокрали где-то, избили… Он телевизор цветной махнул за сотню, новенький, у сеструхи еще кредит не выплачен был. И успел-то выпить всего поллитру, а дальше — все, темный лес, ничего не помнит.

— А у тебя так бывает, что ничего не помнишь наутро?

— А как же? Сколько угодно… Помню, как-то просыпаюсь. Дома, правда… Но не на кровати, а на полу. Анка тогда с детьми у тещи спасалась… Да… Смотрю, значит, рядом, на полу — четыре чашечки кофейных, маленькие такие, и четыре блюдечка. Чашечки еще аккуратно так сложены — одна в одну, как сервизы ставят обычно. Что за чашечки — хоть убей… Откуда я их принес?.. Но чашечки — наплевать. Самое главное — в руке у меня поясок от женского платья. Голубенький такой, в горошек. Сатиновый вроде… Так я пошел и на кухне его над конфоркой сжег… Потому как Анна чашечки еще понять может, но чтобы поясок женский… Она б меня на нем вздернула.

— А моя все не верила, что я ничего наутро не помню. Тебе, говорит, просто стыдно, вот ты и прикидываешься… А я и правда не помню. Как больше пятисот, так все — хоть расстреливай, ничего от меня не добьешься… Аванс как-то под клеенку на кухне сунул… Утром хвать — в кармане двугривенный. Ну, думаю, все — обшманала, зараза, руби руки. А она кричит, что все пропил… Друг другу не верим. Что было!.. Третья мировая война. Только через месяц наш ли, когда ремонт стали делать.

Капралов снова достал сигарету, потом, помявшись немного, продолжал:

— Честно говоря, у меня и у трезвого-то память чего-то сдает… Приду с кухни в комнату, стану посередине… И как тот